Будущее - Дмитрий Глуховский

— Конечно, я сбежал. Я решил не думать, что с ней. С Анной. Это ее помешательство… Господь смилостивился. Чудо, что она беременна, после пятидесяти лет. Все такое прочее. Она была так счастлива. Я не стал даже заикаться об аборте. Просто ушел и поменял ай-ди.

Я киваю. Мои седые волосы болят, мои морщины болят от малейшего движения, когда я ему киваю.

— Ясно.

— Она… Говорила тебе, кто я? Вспоминала обо мне?

— Нет.

— Никогда? Ни разу?

— Нет.

— А я вспоминал о ней каждый день. Сначала боялся, что она на меня укажет Бессмертным. Потом понял — она лучше меня оказалась. Храбрее, благородней. Дни считал: вот сейчас она рожает, наверное. Вот сейчас ребенку месяц. Сейчас год. Не мог позвонить. И чем дальше — тем хуже. Как это сделать? Если сразу не получилось, потом еще сложнее. У других имен не помнил, путал их все время, лица мелькали. А ее… Не мог из головы выбросить. С ней знаешь, как было?

Эл втягивает сопли, возится, ему не очень-то тут слушать чужие излияния. Он ведь нормальный парень, Эл. Только туповат: никак не возьмет в толк, что на земле ни хорошего нет, ни плохого.

— У нее был такой сильный вкус, что после нее все остальные казались пресными. Она ведь ради меня всю свою жизнь пустила под слом. Пентхаус, приемы-балы, кругосветные путешествия. Красоту. Она была очень красивой.

— Я помню.

— Все потом было легкое, полое, случайное, просто чтобы время скоротать. Такого, как с Анной, не повторилось. Как она в вечернем платье от Шрейера прямо с Венского бала ко мне на тубе ехала, в мою каморку. Как я ее водку пить учил. Как она меня учила ласточкой в море с утеса прыгать, на Сардинии. Как привела меня к христианам, в подвалы какой-то башни, и как там священник-старик нас с ней обвенчал. Я это все так помню, как будто это вчера было. То, что год назад было — расплывается, а это — четко, ярко.

Коммуникатор у Эла принимается пиликать и мигать. Но Хесус Рокамора загипнотизировал меня, ввел в транс; слушаю его голос, как кобра флейту.

— Шрейер. — Эл выворачивает ко мне связанные запястья.

— Не надо, — говорю я ему.

— И вот, гляди — я молодой. Моложе своего сына. Мальчишка. А внутри — труха. Все пытаюсь, пытаюсь то же самое почувствовать, что тогда… Ничего. Все ерунда какая-то, шелуха. Душа стареет. Тело молодое, все может, а душа стерлась. Не получается так чувствовать, так мир видеть, так радоваться, как тогда. Цвета поблекли. Не похоже на реальность. Не то. Все не то. Выходит, зря сбежал? Ничего лучше, чем Анна, со мной не случилось. Только Аннели.

Если бы он был только Хесус Рокамора, я бы давно оборвал его. Но мне сказали, что он мой отец. И вдруг у него появляется какая-то власть надо мной. Просто сказали, я даже не ткнул в него сканером. Почему так может быть?

— Аннели. Она невероятно на твою мать похожа. Как будто Анна ожила. И имя ее еще… Как реинкарнация. Понимаешь? Как будто я ее нашел.

— Мужики… Может, без меня договорите? — спрашивает Эл.

— Наплевать, — рассеянно отзывается Рокамора. — Отсюда нет выхода. Ты не понимаешь?

Снова звонит комм.

— Жить хочется, — говорит Эл.

— Он не взорвет нас, — убеждена Берта. — Он еще не всю совесть растерял.

— Заткнитесь, — просит Рокамора.

— Аннели — не моя мать.

— Я знаю. Я пытался ее подстроить, подладить под Анну. Стрижка… Одежда… Квартиру нам снял. Как будто я живу с ней то, что не прожил с Анной. Как будто я тогда не сбежал от нее, от твоей матери. Как будто не было этих тридцати лет.

— А потом ты сбежал от Аннели.

— Не от Аннели! От ребенка. От старости!

— Ты не спасешься от старости.

— Аннели меня спасала. Я с ней себя по-другому чувствовал… Только когда она пропала, я понял: мне она нужна, а не реинкарнация. Я снова влюбился. Я пытался ей сказать это… После Барселоны. Но был пьян. Начал объяснять всю историю… Она не стала меня слушать. Ушла. И вот… Раз за разом. Со мной что-то не так.

— Ты просто трус, — говорю ему я. — Трус и кретин.

— Я понял потом, что ей сказал. Десять месяцев пытался найти ее. Звонил каждый день. Все известные сквоты обошел. И когда ее комм включился… Сегодня… Первое, что я подумал, — это западня. И еще — сразу же: какая разница? Если я ее еще раз упущу, как мне потом всю жизнь в пустоте? Взял всех с собой, последних — и сюда. Вот… Подстраховался. — Он оглаживает свой пояс, криво улыбается.

— Да, — киваю ему я. — Я тоже подумал — западня. И тоже приехал.

— Прости меня. — Его пальцы дрожат от напряжения. — Прости, что изуродовал твою жизнь. Прости, что загубил твою мать. И за Аннели… Я люблю ее. Если ты тоже ее любишь, ты поймешь. Что нам теперь делить? Я хотел все исправить. Но я ничего не могу сделать.

У меня нет сил его ненавидеть. Нет сил даже его презирать. Он идиот, я идиот. Мы два несчастных идиота, которые не могут поделить двух мертвых женщин.

— Хочешь подержать ее? — Я покачиваю сверток.

— Спасибо. Не могу, — говорит он. — Рука занята.

— Точно. Забыл.

Я улыбаюсь. И он улыбается тоже. Мы смеемся.

— Психи вы, — качает головой Берта.

— Слушай, ты. — Рокамора оборачивается к Элу. — Соедини меня с этим.

Шрейер возвращается к нам в комнату.

— Ну как вы там?

— Мне нужны гарантии. Я хочу знать, что ты их отпустишь. Живыми. Моего сына и мою внучку. Иначе никакого смысла.

— Обещаю, — говорит Эрих Шрейер. — Ты сдаешься с непопорченной шкурой, Ян забирает ребенка и может идти на все четыре стороны.

— И эта женщина, которая сидит тут с нами, — добавляю я. — Она тоже сможет уйти? Вместе с ребенком?

— Это не по Закону, — бурчит Эл. — Ее надо оприходовать.

— Сволочь ты! — плюет в него Берта. — Молчи, когда люди разговаривают!

— Мне все равно, — говорит Шрейер. — Долго ей не прогулять.

— Это неправильно, — настаивает Эл. — Закон есть Закон.

— Дайте мне еще пять минут с семьей, — просит Рокамора. — А потом можете заходить.

Левой рукой он засучивает правый рукав и осторожно вытаскивает из детонатора тонкие, как волос, проводки. Потом мигает и медленно разжимает пальцы.

— Затекли, черт. — Он встряхивает их. — Дашь подержать? Осторожно принимает ее на руки, заглядывает ей в лицо.

— Красивая.

— Сейчас не видно. У нее глаза Аннели. И матери.

— Улыбается.

— Что-то хорошее снится.

— Меня сейчас стошнит от вас, — говорит Эл.

За дверью — скрежет: разбирают баррикады, разминируют дверь. Идут за Рокаморой. За нами всеми. Я опускаю руку в карман.

Глава XXX

Поражение

Неповоротливые армейские саперы, похожие на космонавтов, медленно, словно паря в невесомости, раздевают Рокамору. Он стоит, задрав руки, с улыбкой на одну половину лица, как инсультный. Мы остаемся пока тут же, при нем, — саперы боятся, что он передумает.

Двое спецназовцев в броне и балаклавах грузят на носилки Эла, застегивают его с головой в черный мешок, вытирают руки. Бедный Эл.

Стоим и ждем, пока все закончат.

Рокамору уводят. Он оборачивается, бросает последний взгляд через плечо, кивает мне. Мы остаемся с Бертой — посреди цеха, засыпанного снулой саранчой: насекомых, видимо, потравили газом. Роботы сгребают кузнечиков, отравившихся своей свободой, везут утилизировать их в саркофаг: в пищу их теперь употреблять нельзя.

Никого из сквота отца Андре тут нет. Всех загребли; Луису, Саре, Инге — укол; Георга и Бориса, фантазеров, которые придумывали, как все поправить в нашем заклинившем, сбоящем мироздании, — в интернат, форматировать их под ноль. Наташу, которая пела «Небо-небо-небо», — в интернат, учить отбирать детей у родителей и колоть спящим старость.

А я держу свою дочь на руках. Ко мне никто не подходит, никто не отбирает ее у меня. Делаю шаг к выходу, потом еще один, еще — никто не пытается меня остановить; меня как будто бы вообще не замечают.

И все же я двигаюсь медленно, боясь чересчур резким движением прорвать этот мыльный пузырь, который делает меня невидимым и неуязвимым. Мимо Бессмертных в масках, которые тянутся во фрунт перед черным мешком и отводят от меня свои щели, мимо толстых смешных саперов, толкущихся в своей невесомости, мимо неизвестных людей в штатском, которые снимают разоренный цех крохотными шпионскими камерами, мимо пучащейся на фотообои из-за стекла саранчи, которой повезло, что ее никто не освободил.

Берта идет за мной маленькими шажками, как собачонка на привязи: верно, ей больше некуда деваться, или она думает, что обещание свободы, которое ей дал Шрейер, приклеено к обещанию, которое он дал мне.

— Тебе надо прятаться, — говорю я Берте. — Убегай. Но она все равно продолжает семенить рядом.

Подъемник приходит пустым, мы с Бертой единственные его пассажиры, и сообща мы занимаем в нем его тысячную часть. Мы едем спокойно, как будто ничего не случилось в «Промпарке», как будто никто не знает о нашем существовании. Никаких репортеров, никакого оцепления. Мой коммуникатор отключился, никто не может до меня дозвониться. Да и кто станет?