Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями) - Корней Чуковский

Нарисовав тогда же мой портрет, Маяковский написал на нем несколько строк из Саши Черного:

Спи, мой мальчик, спи, мой чиж…и т. д.

Теперь портрет в Москве — в музее Маяковского. На портрете отчетливо видна эта надпись.

Судя по воспоминаниям Лили Юрьевны Брик, Маяковский в 1915–1916 годах был буквально одержим стихами Саши Черного и охотно применял их ко всякому житейскому случаю.

«Когда, — вспоминает Л. Ю. Брик, — на его просьбу сделать что-нибудь немедленно, [он] получал ответ: сделаю завтра, он говорил раздраженно:

Лет через двести? Черта в стуле!Разве я Мафусаил?

(„Потомки“)

Если в трамвае кто-нибудь толкал его, он сообщал во всеуслышание:

Кто-то справа осчастливил —Робко сел мне на плечо.

(„На галерке“)

В разговоре с невеждой об искусстве:

Эти вазы, милый Филя,Ионического стиля.

(„Стилисты“)

Или:

Сей факт с сияющим лицомВношу как ценный вклад в науку.

(„Кумысные вирши“)

О чьем-нибудь бойком ответе:

Но язвительный СысойДрыгнул пяткою босой.

(„Консерватизм“)

…Рассказывая о каком-нибудь происшествии:

Сбежались. Я тоже сбежался.Кричали. Я тоже кричал.

(„Культурная работа“)»[128]

«Иногда мы гуляли под „Совершенно веселую песню“ Саши Черного. Эта невеселая „Полька“ пелась на музыку Евреинова. Он [Евреинов] часто исполнял ее в „Привале комедиантов“, сам себе аккомпанируя:

Левой, правой, кучерявый,Что ты ерзаешь, как черт?Угощение на славу,Музыканты — первый сорт».[129]

«На неопределенный, но всегда один и тот же мотив (если Маяковскому загораживали свет, когда он рисовал, или просто становились перед самым его носом):

Мадам, отодвиньтесь немножко,Подвиньте ваш грузный баркас.Вы задом заставили солнце,А солнце прекраснее вас.

(„Из „шмецких“ воспоминаний“)[130]

Я и сейчас, когда перечитываю стихотворение Саши Черного „Мясо“, слышу громыхающий бас Маяковского, произносящий с суровой гадливостью:

В лакированных копытахРжут пажи и роют гравий,Изгибаясь, как лоза, —На раскормленных досытаСодержанок в модной славе,Щуря сальные глаза.»

В своей биографии Маяковский, говоря об «уроках мастерства», сообщает, что в юности Саша Черный был для него «почитаемым поэтом».[131] В статье «Живопись сегодняшнего дня» он дважды подкрепляет свои мысли стихами из «Сатир» Саши Черного. Насколько я мог заметить, Маяковскому из этих сатир были больше всего по душе те, в которых ненависть к тогдашней действительности выражалась не в декларациях и возгласах, а в бытовых зарисовках, доведенных до гротеска и шаржа. Больше всего привлекала его образность этих стихов.

Чеканить образы Саша Черный умел превосходно. Вся его ставка была на колоритный, динамический образ, властно подчиненный лиризму. Он был мастер быстрого рисунка, иногда изумляющего своей неожиданной меткостью. Однажды мы пришли с ним к издателю Гржебину и увидели сибирского кота, дремавшего на письменном столе. Поэт взглянул на него и сказал, усмехнувшись:

— Толстая муфта с глазами русалки.

Эта нечаянная метафора была так верна и точна, что впоследствии мы часто повторяли ее всякий раз, когда нам попадался на глаза этот кот. Теперь, найдя ее в одном из позднейших стихов Саши Черного, я обрадовался ей, как старой знакомой.

И вот его зарисовка цветущей черемухи:

Черемуха пеной курчавой покрыта;

и дачного куста при дороге:

Измученная пыльная сирень;

и морского прибоя на острове Капри:

…новые волны веселыми мчатся быками;

и до чего тонко подмечено им, что на выставке картин одинокие посетители бродят

С видом слушающих птиц;

и что дирижер, управляя оркестром,

Талантливо гребет обеими руками

и что на петербургских кустах и деревьях во время изморози висят

Кисти страусовых перьев.

Было невозможно не радоваться силе и меткости выразительной речи сатирика. Особенно энергичной становилась она, когда он говорил о неприятных, отталкивающих вещах и явлениях:

На улице сморкался дождь слюнявый…

Или:

Как пальцы мертвецов, бряцают счеты.

В то время для него было очень характерно такое, например, густое скопление недобрых и брезгливых эпитетов:

Безбровая сестра в облезлой кацавейкеНасилует простуженный рояль.

В самом их изобилии чувствовалась концентрированная, страстная ненависть к торжествующей пошлости, которую он любил воплощать в монументальном образе омерзительно-наглой и уродливой женщины;

Лиловый лиф и желтый бант у бюста,Безглазые глаза как два пупка.

Недаром Маяковский с таким горячим сочувствием писал об «антиэстетизме» Саши Черного. Эти отталкивающие, внушающие отвращение образы лучше всего выражали непримиримо-враждебные чувства сатирика к окружавшей его обывательщине.

В ту пору только такие — отвратные — образы возникали у него перед глазами. Саша Черный и сам говорил, что ему

Словами свирепо солдатскимиХочется долго и грубо ругаться.

И обзывал своих современников «жабами», «гиенами», «макаками», «кастратами», «гадами», «прыщами», «шулерами», «кретинами», «тупицами», «баранами», «кильками», «ящерицами», и эта изобильная брань лишь потому не казалась безвкусным излишеством, что вся она была художественно подкреплена и оправдана пылкой эмоциональностью автора. Создавалось впечатление, что ненавистные ему «гиены» и «кастраты» своим физическим и духовным уродством беспощадно терзают его и что он нигде не находит спасения от них. О чем бы он ни писал в своей книге: о «Петербургской даче», о вербном базаре, об «Окраине Петербурга», о «Службе сборов», о «Редакции толстого журнала», о трамвае, о ресторане, о театре — всюду преследовали его «мясомордые» чудища.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});