На грани веков - Андрей Упит

Замок в подвале открывался с секретом, но сам мастер знал, как с ним обращаться. Накладка резко лязгнула, окованная дверь широко распахнулась, две темные фигуры подскочили к лестнице. Ни слова не говоря, Мегис поспешил наверх, освобожденные — следом за ним. На дворе так ярко светит месяц, что у них в первую минуту даже в глазах зарябило. Но вот Мартынь махнул рукой: к дороге на Отрог! Туда погоня не сразу кинется, не догадаются. Внимание их было так напряжено, что они без слов поняли его замысел и последовали за ним. Но вдруг Инта вздрогнула — послышалось что-то похожее на слабый всхлип, — может, из оставленной настежь двери в подвал, может, за стеной в неоконченной постройке. Под кустом сирени что-то шевельнулось, может, это выгнанный из комнаты котенок, может, глупый ежик, забытый матерью. Она нагнулась, всмотрелась и, сама всхлипнув, схватила темный комок в объятья.

— Пострел, сыночек мой!

Крепко прижав его к груди, она кинулась догонять мужчин. На отрожской дороге к ним присоединились еще двое — Марч с Мильдой. Мартынь недоуменно поглядел на них.

— И вы тоже?

Марч прошептал твердо и решительно:

— И мы. Завтра нас тут все равно замордуют. Суд едет, и драгуны заявятся.

Болтать было некогда. Мартынь свернул с дороги в обход топи, в бор, мимо Бриедисов, откуда идет прямая дорога на Ригу. Когда они поравнялись с господскими овинами, Мильда, не говоря ни слова, взяла Пострела на руки — мальчишка был довольно тяжелый. Инта уже с трудом переводила дух. Пострел обнял ее за шею.

— Тетя Мильда… ты меня тут не бросишь?

— Нет, миленький, мы тебя не бросим. Все по очереди понесем, от всего тебя убережем.

— А мы далеко пойдем?

— Далеко-далеко, Пострел. В самую Ригу — ты ведь не забоишься?

— Когда батя со мной, так я не боюсь. В имении под кустом, ох, и холодно было. Тетя, прижми меня покрепче!

Она крепко прижала голову ребенка к своему сердцу, под которым уже билась новая, может быть, еще более горемычная жизнь. Как можно скорее выбраться из этого страшного и погибельного места — это стремление несло их, словно на крыльях. Остановились и перевели дух только на своей порубке, где луну заслоняла зубчатая вершина дуба старого Марциса. Узловатые сучья его гнулись к западу, подтверждая то, что каждый из них чувствовал: прочь! скорее прочь отсюда! Но Мартынь не спешил. Постояв с минутку, он махнул остальным рукой:

— Погодите малость, я сейчас вернусь.

Он побежал через редкие сосенки и вскоре скрылся за рощицей. Инта глубоко вздохнула.

— Что это он опять затеял? Погоня, может, уже там поджидает.

Но Мегис неколебимо верил в своего предводителя.

— Пустое, теперь-то уж его не поймают. Он знает, что делает.

За тот короткий миг все ясно почувствовали, что без Мартыня они остаются на произвол судьбы, без силы и без цели. Даже Пострел сонно вскинул голову и пробормотал что-то, Мильде послышалось: «Батя». Несколько минут тянулись так, словно прошел час; они все не спускали глаз с рощицы, пока по эту сторону теней не вынырнула знакомая фигура.

В одной руке кузнец нес тяжелый железный шкворень, единственное оружие, которое успел во тьме впопыхах захватить, в другой — сделанный отцом пивной жбан.

— Вот за ним и ходил, не могу я его оставить.

Ну, конечно, как такое оставить… Все согласно кивнули и поспешили за вожаком, который решительно двинулся по исхоженному им пути. Луна светила вдвое ярче, нежели в другие ночи, освещая заросшие брусничником кочки, пеньки с торчащими сучьями и ямы, оставшиеся на месте вывороченных деревьев, где сверкала накопившаяся после осенних дождей вода. Хорошо идти, когда ведет уверенно сильная воля.

Так они бежали до утра, перебираясь через болота, пересекая равнинные поля и все время обходя редкие притихшие крестьянские хутора, от которых уже доносился запах просушиваемой в овине ржи. В одной усадьбе блеснул огонь, в раскрытом квадрате дверей мелькали цепы, так чудесно бухающие в лад, — там обмолачивалось выращенное пахарем зерно, которое уляжется в господскую клеть. Освещенный двор остался позади, музыка цепов стихла, снова путники углубились в смешанный еловый и лиственный лес, топча темные пятна теней и яркие полосы лунного света, порою вспугивая косулю, которая с фырканьем уносилась в чащобу.

Пострела по очереди несли все пятеро, чуть не вырывая друг у друга. Мартынь закутал его в кафтан и согревал, следя, чтобы мерно двигающееся плечо не очень трясло голову малыша. Все время кузнец испытывал необычное чувство, что он спасает не чужого, неизвестного ребенка, а всю волость, находящуюся под угрозой, спасает весь свой горемычный крестьянский люд. Все время он прислушивался к рассказу Мегиса о его приключениях в замке. Неожиданно они выбрались на поляну, где стояли, словно взявшись за руки, черные ели, красно-бурые сосны и желтые клены. Мартынь остановился и сел на поросший мхом пень. Утренняя заря осветила широкие плечи кузнеца, его лицо и сверкающие глаза. Пострел потер глаза и спросил:

— Батя, мы уже в Риге?

Мартынь уложил его на колени и пощупал, не холодные ли у него руки. Нет, рука теплая, и в ответ она пожала его руку, точно они поздоровались, встретившись здесь на утренней зорьке.

— Нет, сынок, еще не в Риге, а только к вечеру будем там. Там мы укроемся, там нам никто и ничего не сможет сделать.

И заметив, что остальные ждут от него еще чего-то, откинул голову, так что шапка сползла на затылок, а пышная прядь волос упала на лоб до самых бровей.

— В Риге нас ждут Друст, работа и воля. А то можем сесть на корабль и уехать в чужие края, пока тут о нас забудут. Но мы свою родину не забудем, это наш край, и мы сюда вернемся. В Сосновом теперь будет спокойно. Осу придавила тяжелая лапа Мегиса. Теперь там будет править Холодкевич, а он на нас не гневается и мстить не будет. Если бы все по-иному шло, я проводил бы вас, а сам вернулся — ведь я же виновник всего. Атауги за свою вину никогда других страдать не заставляли. А что, не так?

Марч утвердительно кивнул головой, остальные, видимо, думали так же. Пристально взглянув на них, Мартынь сказал:

— Хорошо, что хоть нас пятеро и все одно думают. Пятеро — это немного, а все больше, чем один или два. В своем друге Мегисе я никогда не сомневался. Времена тяжелые, но мы их переживем, теперь я в это твердо верю. Может, и еще тяжелее придется, да только тогда Пострел уже будет большой, и сын Мильды вырастет, и может быть… Когда ты станешь большой, Пострел, то не будешь мерзнуть под барской сиренью.

Пострел повел вокруг взглядом и деловито кивнул головой.

— Нет, я тогда буду в лесу, и это будет мой лес.

— Верно! Тогда лес будет твой… Дорога твоя! И Рига твоя!.. А теперь прижмись ко мне покрепче, паренек, согрейся и наберись сил — дальняя дорога у нас.

ПОСЛЕСЛОВИЯ

АНДРЕЙ УПИТ[14]

(1877–1970)

Творческая жизнь крупнейшего латышского прозаика Андрея Упита отразила и воплотила в себе целую эпоху развития латышской литературы, начиная с конца прошлого века, когда в 1899 году был опубликован его рассказ «В бурю», и до смерти писателя в ноябре 1970 года.

Андрей Упит — это и история латышской литературы, и ее сегодняшний день, ибо его творчество, посвященное своему народу, художественному отражению его нелегкой судьбы, творчество, проникнутое идеалами социализма, существенно повлияло на развитие всей латышской советской литературы.

Андрей Упит родился 4 декабря 1877 года на хуторе «Калнини» в Скривери, где его отец был испольщиком. Уже в раннем детстве он, как и большинство латышских писателей XIX и первой половины XX века, приобщился к крестьянскому труду, прошел через все его ступени, начиная с пастушонка. Бедность родителей не позволяла как-то облегчить детскую участь, и будущий писатель сполна испытал тяжесть ежедневного подневольного, изнурительного труда, его отупляющую, не оставляющую возможности для духовного роста жестокость. А. Упит рос в патриархальной среде, где высшей мерой всех ценностей был собственный клочок земли, так и не доставшийся семье Упитов. Чтобы вырваться из этого тесного круга, проявить себя на другом поприще, нужна была большая воля и целеустремленность, которой в полной мере обладал будущий писатель.

Андрей Упит жаждал вырваться из деревни; его, как и Яниса Робежниека, героя его романа «Новые истоки», манила другая жизнь, возможность приобщиться к образованию, культуре. Детство и юность писателя совпали с эпохой, когда в Латвии бурно развивалась национальная культура, когда все наиболее одаренные крестьянские дети стремились «выйти в люди», когда формировалась латышская художественная интеллигенция, выдвинувшая из своей среды целую плеяду талантливых литераторов, композиторов, художников, театральных деятелей, считавших своей задачей выведение латышского искусства на европейский и мировой уровень культуры.