Черный легион - Богдан Сушинский

Остановившись на той последней метке, на которой тропинка еще оставалась тропинкой, Гиммлер растерянно поискал глазами ее продолжение, а потом удивленно уставился на вершину. Она была совсем рядом, стоило только перешагнуть через некое подобие лощины, ступить на ее поросший травой «бруствер», и перед тобой предстанет пейзаж, который пока что скрывается за пиком холма.

Проделать эти оставшиеся шесть-семь шагов, по всей вероятности, не представляло никакого особого труда. И рейхсфюрер несколько раз порывался сделать это, однако шли минуты, он топтался и топтался на грани, которую так и не посмели переступить все те, кто поднимался на эту возвышенность до него, словно какая-то магнетическая сила удерживала его у рва-рубикона, не позволяя нарушать традицию всяк восходящего сюда, не позволяя достигнуть того, ради чего, собственно, люди тратили столько усилий, стремясь к вершине.

«Эта тропа обрывается за несколько шагов до вершины, потому что прокладывали ее люди, которые боятся ступить эти несколько шагов, — мысленно говоря это, Гиммлер имел в виду себя. И не пытался скрывать этого. — Потому что они не достойны вершины. Их удел — прокладывать путь для других. Эти люди тяжело поднимаются вверх. Они карабкаются по крутым склонам, оступаются на осыпях, срываются вниз и гибнут, уходя в вечность неизвестными, уступая место более удачливым. Нет, более храбрым и решительным, — возразил себе рейхсфюрер. — Потому что гибнут прежде всего те, кто не верит в свою вершину. Не видит ее. Не подчинил свою жизнь восхождению. Он всего лишь «прокладыватель дорог». Существо, призванное своими костями обозначить путь для других. Тех, кто, стоя у подножия горы, уже видит себя на вершине».

Сегодня утром Гиммлер вдруг явственно осознал, что заговор против Гитлера стал реальностью политической жизни рейха. Что его задумали и осуществляют люди, занимающие достаточно высокие посты, для того чтобы не только растоптать фюрера, но и полностью овладеть властью.

Основные факты стали известны ему вчера. Они подтвердили предчувствия и предположения, которые одолевали его уже второй месяц подряд. Однако, убедившись в верности своих прогнозов, он почему-то не заволновался, не забил тревогу, не бросился решать для себя — прежде всего для самого себя, — кто он теперь: сочувствующий заговорщикам, их соучастник или же хладнокровный, опытный охотник, отлично изучивший повадки стаи, которую надлежало перехитрить и истребить.

Мобилизовав силы СД и гестапо, а также части войск СС и дивизии «Бранденбург», он буквально в считанные дни мог бы полностью нейтрализовать всех известных и пока еще неизвестных ему заговорщиков, подавив эту смуту в самом зародыше, потопив ее в крови смутьянов. Но он не стал этого делать. И не станет.

Гиммлер не любил откровенничать. Даже 6 самим собой. Однако в этот раз в борьбе с собственной тенью он оставался по-рыцарски честным.

«Ты скажи себе то, что должен сказать, — генералы-заговорщики из штаба армии резерва видят в тебе не просто сочувствующего, но и единомышленника. Пока неясно, какими сведениями они располагают, например, о твоих попытках с помощью Шелленберга и его людей наладить контакты с западными дипломатами; какие еще сведения они могли получить о тебе из абвера или иностранных спецслужб, с которыми, возможно, уже связаны. Но совершенно очевидно, что тебя они не опасаются. И готовы принять твои условия. Вот в чем состоит правда, что привела тебя к подножию вершины, которой ты так и не достиг».

Вчера же Гиммлер побывал у фюрера и честно рассказал ему о заговоре. Вернее, о том, что сумел узнать о нем. А еще точнее, о той части, засветить которую было достаточно, чтобы в случае провала заговора фюрер никогда, ни при каких обстоятельствах, не смог обвинить его в предательстве.

«Но лишь в случае провала заговора», — ухмыльнулся Гиммлер своим мыслям.

Вершина все еще желтела в нескольких шагах от него. Однако рейхсфюрер не спешил преодолеть оставшееся расстояние. Сделай он это сейчас — и, возможно, изменился бы весь ход его мыслей. А Гиммлер опасался этого.

Теперь-то он отлично понимал, что топтаться у вершины его заставила не усталость, а философское восприятие самой вершины, представлявшейся ему той истинной вершиной, в которой он, сын бывшего тьютора при баварском суде и дочери савойского бакалейщика, сумел приблизиться, став одним из первых лиц империи, рейхсминистром.

Он достиг многого. Очень многого. Можно было бы возрадоваться и успокоиться. Но человек, который стоит сейчас на вершине рейха, — не достоий того, чтобы он, Гиммлер, мог спокойно мириться с этим, не испепеляя чувства собственного достоинства, не осознавая себя ущемленным.

Как ни верил он фюреру, как ни старался создавать из него в своем сознании божество, в конечном итоге из этого ничего не получилось. Божеством фюрер для него так и не стал. Другое дело, что сам он, Гиммлер, превратился в покорного, правоверного послушника «верховного жреца». Но разве это могло устроить его?

Сегодня утром рейхсфюрер окончательно пришел к тому же выводу, который заставлял преданнейших Германии генералов превращаться в стаю заговорщиков: «Гитлер не может больше оставаться у власти. Не в состоянии. Спасти рейх от окончательного краха можно, лишь резко изменив политический курс империи. А это невозможно до тех пор, пока во главе страны находится сие накачанное наркотиками, изъеденное пилюлями, почти выжившее из ума полуживотное».

67

Самое трудное для Гиммлера было решиться на эти слова: «накачанное наркотиками, изъеденное пилюлями, почти выжившее из ума полуживотное». Но когда они все же зародились в его сознании, рейхсфюрер вдруг ощутил душевное и физическое облегчение. Словно за ними стояла не банальная констатация того, что давно стало очевидным, а некое великое прозрение.

Достигнув его, Гиммлер почувствовал себя свободным от гипноза личности фюрера, от рабского поклонения ему. Получив приказ выехать за город в этом направлении, его водитель вначале решил, что шеф желает навестить осевшего здесь неподалеку, на вилле Каринхалле, рейхсмаршала Геринга. Однако, садясь в машину, Гиммлер и сам не знал, куда должен пролечь его путь. Главным для него было — вырваться из Берлина, еще хотя бы час побыть наедине с собой. Получить время для раздумий. Воспринять себя вне адского государственного механизма, созданного человеком, которого он теперь откровенно презирал.

«Конечно, определенный риск существует, — размышлял Гиммлер, стоя у вершины огромного холма. — Однако ты уже сделал все возможное, чтобы Для тебя лично он был сведен до минимума. Поэтому чувствуй себя раскованнее и давай-ка еще раз проанализируй ситуацию, расклад сил…»