Новая династия - Дмитрий Иванович Иловайский

своего табора на поражение этой помощи и не двинется с места или вышлет ничтожный отряд. Образ его действия, конечно, в то время был уже достаточно известен благодаря многочисленным беглецам, которые не только не скрывали правды, а в свое оправдание могли и преувеличивать, если только возможно было преувеличить что-нибудь в недостойном поведении Шеина.

Затем ответом на обвинения могут служить цифры. В течение войны с поляками, как говорят современники, выставлено было всего до 100 000 человек; положим, это число преувеличенное, и возьмем 80 000. Из них половина, т. е. не менее 40 000, и притом отборная, отправлена под Смоленск (принимая в расчет подкрепления). Сюда входили иноземцы и полки иноземного строя, в количестве от 16 до 17 тысяч солдат и рейтар (десять полков пеших и один конный). Но Шеин сумел растратить эти силы без пользы для дела. Да и теперь в его обозе скучено было около 20 000, оставшихся от этой отборной рати. А у Черкасского с Пожарским, как мы видели, царского дворового войска, несмотря на все меры, собралось в Можайске едва три сотни с половиною. Хотя это была гвардия хорошо вооруженная, но не особенно привычная к бою, к перенесению военных трудов и лишений. Вместе с другими, притом отнюдь не отборными ратными людьми (большею частим даточными крестьянами от монастырей), по наиболее достоверным данным, у этих воевод всего-навсего собралось от 4 до 5 тысяч человек; да в Дорогобуже находилось тысячи две. Если бы им удалось соединиться с Одоевским и Куракиным, то, может быть, у них набралось бы для похода до 10 000. Но с таким сравнительно небольшим войском трудно было выступить под Смоленск; ибо неприятели не дремали и отнюдь не предоставляли им свободу действия; а наоборот, вынуждали сообразоваться со своими действиями. Король, конечно, знал о собиравшейся в Можайске новой рати, назначавшейся на выручку Шеина, а потому 22 ноября отрядил польного гетмана Казановского и Александра Гонсевского. Они стояли в Семлеве, недалеко от Вязьмы, загородили дорогу к Смоленску и сторожили русских воевод, находившихся в Можайске. Конные разъезды их, предводимые поручиками Левицким и Стефаном Чар-нецким, доходили почти до Можайска. Захваченные при этом пленные поляки показывали, что у Казановского и Гонсевского до 5000 польского войска и до 3000 запорожцев. Может быть, в действительности у них было несколько меньше. Во всяком случае, Черкасскому и Пожарскому предстояло разбить их отряд прежде, нежели добраться до окрестностей Смоленска. А разбить их в открытом поле было нелегко с теми силами, которые имелись под руками. Пленные и лазутчики доносили, что, кроме названного отряда, на Украине собирались войска поляков и запорожцев для вторжения в Северщину, под начальством князей Иеремии Вишневецкого и Жеславского. Конечно, энергичный, предприимчивый воевода мог бы все-таки сделать что-либо для диверсии или развлечения польских войск под Смоленском вместо того, чтобы сидеть в Можайске и чего-то ожидать. Но таковым воеводою не был Мамстрюкович Черкасский. Так он и просидел здесь до самого окончания войны, несмотря на все присылаемые из Москвы увещания, чтобы он «с товарищи, прося у Бога милости, со всеми ратными людьми, с нарядом и запасами шел к Вязьме, Дорогобужу и Смоленску и над польским королем промышлял».

Меж тем под Смоленском после боя 9 октября наступило относительное затишье. Продолжалось только с обеих сторон копание шанцев и артиллерийское дело, т. е. бросание бомб и других снарядов. Король из большого редута с Жаворонковой горы бросал огненные шары или так наз. карфагенские карбункулы в стан самого Шеина, чтобы зажечь его. Но снег мешал их действию. А из русского лагеря ядра большого наряда иногда достигали до ставки самого короля и причиняли вообще значительный урон неприятелю. Шеин не один раз посылал трубача к неприятельскому стану с предложением об уборке трупов и размене пленных. Вместе с тем он пытался вступить в переговоры о перемирии. Но, меняясь пленными, король и гетман Радивил уклончиво отвечали на вопросы о перемирии и продолжали со всех сторон стеснять русскую рать вновь воздвигаемыми засеками, острожками, ретраншаментами, батареями. Мало-помалу ей были отрезаны все пути отступления и все способы добывать какие-либо припасы в окрестностях. Дождливая осень сменилась суровою зимою; русские терпели всякие лишения в своих сырых, холодных землянках; заболевали и умирали в большом количестве. Особенно стала свирепствовать цинга. Чувствительнее всего в это время оказался недостаток топлива, и вот целые отряды или делали открытые вылазки для его добычи, или отправлялись тайком по ночам; но часто попадали на неприятельские караулы и засады, вступали в бой и много трупов оставляли на месте. Благодаря многим перебежчикам из русского стана, особенно иноземцам, неприятели не только хорошо знали все, что происходило в этом стане, но и заранее узнавали о готовившейся вылазке или ночном предприятии и, конечно, принимали свои меры. Так, в начале декабря, раз ночью большая партия скрытно вышла из русского лагеря для рубки дров; но рано поутру, возвращаясь назад, она встретила польские хоругви, поставленные в засаду и предводимые самим гетманом Радивилом. В происшедшем неравном бою русские потеряли до 500 убитыми и до 150 пленными. Когда совершился этот погром, в русском стане, на глазах у Шеина, разыгралась драма. Лесли стал упрекать Сандерсона в измене, говоря, что это он дал знать неприятелю о предстоявшей вылазке за дровами. «Ты лжешь!» — закричал Сандерсон; в ответ Лесли выхватил пистолет и, выстрелив прямо в лоб англичанину, положил его на месте. Люди того и другого подняли крики и едва дело не дошло до кровавой свалки. Это убийство осталось неразъясненным и безнаказанным: Лесли, как старший из иноземных полковников, начальствовавший двумя полками (немецким и русским), не захотел подчиниться суду Шеина. Очевидно, авторитет последнего был уже сильно подорван; но скорее удивительным является то, что его авторитет еще до некоторой степени сохранялся не только в русской части армии, но и в иноземном ее составе. Армия продолжала таять от болезней, смертности и побегов; но оставалась в своем тесном обложении и стоически переносила тяжкие лишения и страдания.

При всем бездействии и явной военной неспособности, Шеин продолжал держать себя гордо и ревниво относился к своей власти главнокомандующего; например, советов иноземных полковников он не слушал, приставленных к нему двух дьяков, Дурова и Карпова, содержал в полном у себя подчинении, обращался с ними сурово и презрительно; имел шишей или шпионов (главный из них Ананьин), которые доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в его лагерях, и всеми мерами преследовал своих хулителей, громко их бранил и даже бил кнутом. Но