Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

все, что хочет сказать. С другой стороны, литературные герои по воле автора, но одновременно и по своей воле вступают друг с другом в нелитературные отношения; Раскольников и его жертва-старуха, Раскольников и проститутка, Раскольников и следователь. Рассказывая все это, автор показывает героя так, как «я» видят другие; но во множестве случаев он помещает «я» внутрь своего героя, и тогда один из них становится «я», а другой оказывается Другим уже не для автора, а для героя.

Начав этот анализ в философской работе, написанной, по-видимому, в начале двадцатых годов, Бахтин возвращался к этой теме множество раз. Принципиальный аргумент Бахтина здесь – диалогизм «я» и другого, различие механизмов их бытия и необратимость этих позиций в рамках человеческой жизни. Другие концепции человека монологичны, они обосновывают приоритет одной из двух позиций, которая выдается за позицию человека вообще; это либо теория «я», либо теория «другого». Вся психология, претендующая на то, чтобы быть научной, попадает в эту последнюю категорию. Бахтин, конечно, не согласился бы с известной формулировкой Фрейда из его работы «Я и Оно», согласно которой часть «я», причем и самое глубокое, и самое высокое в «я», может быть бессознательной. Любые рассуждения о бессознательном для Бахтина – воплощение точки зрения другого, который извне и монологически описывает жизнь «я». «При монологическом подходе… „другой“ всецело остается только объектом сознания, а не другим сознанием». «Я» для Бахтина – все, в чем человек находит и ощущает себя; все, за что он отвечает.

Различия позиций «я» и другого начинаются с восприятия наружности. «Я» не видит своей внешности, на это способен только другой. Здесь Бахтин обращается к образу зеркала, который он использует множество раз, как и Лакан, но с иной целью: зеркало для Бахтина – механическое и иллюзорное средство снять противоположность «я» и другого. В эту возможность он категорически не верит. Неестественное выражение лица человека, смотрящего на себя в зеркало, является для Бахтина доказательством того, что нельзя найти середину между противоположностями «я» и другого. И в самом деле, для философа, для которого «быть – значит быть для другого и через него – для себя», Нарцисс не составляет проблемы; его просто нет, не существует. Для Лакана же зеркало – символ самопознания, и встреча с ним – важнейший момент в жизни человека.

Для Лакана и Бахтина зеркало – реальность, с фактической своей стороны понимаемая как медиатор оппозиции «я» и другого: смотрясь в зеркало, человек узнает себя вовне, видит себя как другого или так, как его видят другие. Но относятся Лакан и Бахтин к зеркалу по-разному: для Лакана «стадия зеркала», когда ребенок начинает узнавать себя в своем отражении и называет себя «я», – кульминационный момент и переломный пункт его развития. Для Бахтина же зеркало искусственно преодолевает противоположность «я» и другого, но терпит поражение и лишь смазывает их различия. Действительным посредником между «я» и другим для Бахтина является только живой процесс диалога.

Нигде не различая мысль и чувство, мысль и действие, Бахтин оперирует целостной категорией переживания. Переживание – это «след смысла в бытии», оно существует как таковое лишь на пороге перехода от «я» к другому, совершаемому внутри человека. Нарцисс, который все время играет роль другого по отношению к себе, так же противоестествен, так же нарушает нормальный ход вещей, как и психолог, пытающийся объективировать другого. «Достоевский категорически отрицает, что он психолог… Он видел в ней (психологии) лишь унижающее человека овеществление его души», – пишет Бахтин, как всегда, связывая с Достоевским свои собственные мысли-чувства. Но и любое переживание (в том смысле, в котором человек говорит: «Я чувствую…») включает в себя момент самонаблюдения и потому, считает Бахтин, включает в себя точку зрения другого: человек как бы смотрит в зеркало на свое внутреннее состояние, «Я переживаю предмет своего страха как страшный, предмет своей любви как любимый; чтобы пережить страх или любовь как таковые, я должен стать другим по отношению к себе самому». Переживание должно анализироваться на границе «я» и другого, как взаимодействие «я» и другого, причем «другой» здесь – не Другой Лакана и тем более не обобщенный другой Джона Г. Мида, а рефлексивная позиция, определяемая внешней точкой зрения по отношению к субъекту. Анализ Бахтина все время показывает систематические различия в феноменологических картинах «я» и «другого». «Другой мне всегда противостоит как объект, его внешний образ – в пространстве, его внутренняя жизнь – во времени». А действующее «я» существует, по Бахтину, вне пространства-времени; его единство поддерживается категориями смысла и ответственности.

В конце жизни Бахтин настойчиво применял эти ранние свои представления к анализу смерти. Смерть связана с Другим. Констатация смерти всегда есть «привилегия другого». «Смерть не может быть фактом самого сознания… Начало и конец, рождение и смерть имеют человек, жизнь, судьба, но не сознание… Начало и конец лежат в объективном… мире для других, а не для самого сознания… Смерти же изнутри, то есть осознанной своей смерти, не существует ни для кого». В романах Достоевского смертей почти нет, отмечает он; есть только «убийства, самоубийства и безумие», за которые человек отвечает сам. «Человек ушел, сказав свое слово, но самое слово остается в незавершенном диалоге».

Итак, «чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять, как объекты, как вещи – с ними можно только диалогически общаться». Диалог равнозначен жизни, он потенциально бесконечен, он вечный двигатель, он самоценен и самодостаточен. «Все – средства, диалог – цель. Один голос ничего не кончает и ничего не разрешает. Два голоса – минимум жизни, минимум бытия». И «когда диалог кончается, все кончается».

Разомкнутый круг

Эти идеи – что, пожалуй, больше всего отличает их от психоанализа, – принципиально и намеренно непрактичны. Диалогизм Бахтина и, если верить ему, Достоевского может быть предметом романа или эссе, но внутри него нет и даже, вероятно, не может быть метода, который бы помогал конкретному человеку перейти от монолога к диалогу. В философском смысле любой такой метод обучения или лечения должен сочетать в себе элементы монологизма и диалогизма, – привилегированную точку зрения другого и вместе с тем возможность открытого и относительно равноправного его общения с «я».

В психоанализе «привилегии другого» закреплены за аналитиком очень жестко; чтобы оценить это, достаточно вспомнить конфликты Фрейда с его учениками. Те претензии, которые предъявлял Фрейду, например, Юнг, довольно близки к бахтинскому требованию диалога: «Вы высматриваете в своем окружении и обличаете любые проявления симптомов, снижая всех до уровня сыновей и дочерей, которые, краснея, признают свои недостатки… Если бы Вы когда-нибудь освободились от своих комплексов и… во имя изменения обратили