Конь Рыжий - Полина Москвитина

– Угу! – кивнул хорунжий; вот теперь он узнал прежнего Мстислава Леопольдовича. – В Минусинск охота. Батюшка у меня атаманом, а хозяйство без мужчин в разор идет.

– Ну, ну, братец! Пусть пока хозяйствуют женщины. Вы так и не женились? Могли бы успеть! Жду, когда пригласите на свадьбу.

– Невеста ушла к другому. Поручика сыскала.

– Вот как? Кто же это? Что?! Евдокия Елизаровна? Хитрец вы, однако! Богатая невеста, но навряд ли она вам достанется. Чересчур вольная птица!

Еще раз пощупали глазами друг друга, играя в доброхотство и братство.

Скребет у Ноя: не обмолвится ли Мстислав Леопольдович про брата Ивана! Все глаза проглядел, а в колонне его не было. Где же Иван? Если бы его прикончили в пути следования – по лицу Дальчевского можно было бы понять. Или он, Ной, разучился понимать морды вашбродий?

– Что это гудит? – прислушался Дальчевский.

– В тюрьме, должно.

XIII

Тюрьма гудела.

Заключенные били в окованные железом толстущие двери с двойными замками – в коридорах можно оглохнуть. От подвальных калориферов до камер смертников на четвертом этаже – со всех сторон несся гул и рев арестантов.

– Прокурора! Прокурора! Прокурора! – кричали в тысячу голосов арестанты.

Во всех коридорах, с оружием на изготовку, немо таращились друг на друга чехословацкие охранники капрала Кнаппа, а русские надзиратели, с ключами от камер, очумело жались у дверей, чтоб в случае чего бежать первыми.

Тюрьма гудела, гудела, гудела…

И этот гул и рев возбуждающе действовал на министра Прутова, прибывшего в тюрьму на совещание по поводу трагических событий минувшей ночи.

На совещании присутствовали все офицеры, принимавшие участие в этапировании арестованных; от чехословаков были трое: подпоручик Богумил Борецкий, капрал Кнапп – комендант тюрьмы, и поручик Овжик – эмиссар главнокомандующего Гайды.

До начала заседания Прутов в сопровождении начальника тюрьмы Фейфера и двух его помощников обошел весь обширный двор с этапными бараками, побывал в бане, в кочегарке; он тут знал все закоулки с давнишних лет, когда еще в девяностых годах, будучи ссыльным, служил доктором тюремной больницы; министр заглянул даже в калорифер.

Свет электрических лампочек, черных от копоти, едва освещал каменные закутки.

– Что здесь? – крикнул он. – Дайте фонарь!

Под брезентом грудилась бесформенная гора. Он узнал брезент – тот самый, которым покрывали трупы усопших еще тогда, двадцать лет назад.

Министр откинул брезент и отстранился; перед ним лежали изуродованные, окровавленные трупы.

– Сколько их тут?

– Семеро. Пять мужчин и две женщины, – глухо ответил Фейфер.

– Фамилии известны?

– Не установлены – еще глуше ответил Фейфер.

– Не могли установить или не хотели?

– Не было возможности, господин министр. Если бы вы видели, что тут творилось! Я и представить себе такое не мог.

– Офицеры устроили кровавый шабаш?

– И офицеры, и солдаты, и чехи.

– Чехи не трогали арестованных!

– До тюрьмы не трогали, а здесь – помилуй бог, что они творили!

– О, господи! – шумно вздохнул министр и примолк. Он и сам не знал, что же ему предпринять? Арестовать виновных? А кого именно? Чехов – не в его правах; офицеров, ответственных за этапирование? А казаки? Казаки! О, господи! До чего же мы докатимся?..

В этот момент гул в тюрьме усилился, будто к перезвону малых колоколов присоединился набатный рев большого колокола.

Министр согнулся, втянул голову в плечи и вышел из «преисподней» во двор. Остановился, хватая ртом свежий утренний воздух. Никогда не жаловался на сердце, а тут притиснуло. В глаза навязчиво лезли окровавленные, изрубленные шашками трупы.

– О, господи! – взмолился он еще раз.

«До чего же мы докатимся?» – снова и снова спрашивал себя и ничего не мог ответить.

Свою речь на совещании Прутов начал с истории Рима. Знают ли господа офицеры, почему развалилась могущественная Римская империя?

– Тирания, террор погубили империю, господа. Я должен сказать вам: всякое насилие, жестокость, какими бы они благими намерениями не маскировались, в конечном итоге приведут к гибели тех, кто развязал жестокость и тиранию! Ибо, господа, тирания сама себе вьет веревку, в петле которой испустит дух. Рано или поздно, но так должно произойти. Угарный смрад тирании разлагает людей, кастрирует их, здоровых превращает в безнадежных шизофреников, в пьяниц, тупиц, и тогда сама нация скатывается к самоуничтожению. Да-с!

Дальчевский наклонился к уху Ляпунова, шепнул:

– Да он без трех минут большевик!

– Не большевик, а классная дама с бородкой. С большевиками он собирается воевать аспиринными порошками, – ответил Ляпунов.

– С меня довольно! – проворчал Дальчевский и поднялся. – Прощу прощения, господин министр. Вам не кажется, что вы злоупотребляете нашим долготерпением? Господа офицеры устали…

Министр захлебнулся на фразе про события в Нижнем Новгороде, где будто бы тройка большевиков без суда и следствия расстреляла девиц и офицеров…

– До совдепии мы еще доберемся, – продолжал Дальчевский. – А вот до империи Рима – далеконько; свежо предание, а верится с трудом. От обжорства патрициев или от беспробудного сна погибла Римская империя – нас это мало интересует. На шее у нас большевики. И мы с них шкуру красную снимем! Про тиранию и жестокость, о чем вы так красноречиво говорили, позвольте возразить: всякая власть – тирания и жестокость. И удержится только та власть, господин министр, у которой будут железные кулаки и жернова в желудке, чтоб прикончить и перемолоть таких несъедобных субъектов, как большевики. Да-с! А то, что нация тупеет и глупеет – ерунда, извините! Мы не собираемся лепить из людей богов – им нечего делать на нашей земле; на наш век хватит чертей и тупиц, а для них нужна крепкая власть. Не надо тратить много слов, когда тюрьма гудит!

Тюрьма и в самом деле продолжала гудеть, и даже стекла в окнах позванивали.

– Позвольте спросить, господин министр, что вы прикажете предпринять, если бунтовщики из камер вырвутся в коридоры, сомнут стрелков и схватят нас тепленькими? Будете ли вы их утешать речами или прикажете нашим солдатам стрелять?

Министр затравленно уставился на Дальчевского, тяжело вздохнул и сел.

– Уголовники!

Ной поглядывал то на одного, то на другого офицера, складывал себе на уме: вот уж банда так банда дорвалась к власти!

В десятом часу утра казаки забили площадь – тюрьма притихла…

Прокурору Лаппо в этот день пришлось открыть новое уголовное дело за № 1255 об убийстве Марковского, Печерского, Лебедевой (о трупах в калориферах – ни звука).

Состоялось еще одно секретное совещание министра Прутова с Ляпуновым, Коротковским, Мезиным и Троицким, на котором вынесли решение: есаула Потылицына с его помощником – подхорунжим Коростылевым и со всеми казаками, принимавшими участие в этапировании, срочно отправить из Красноярска в Минусинск, где Потылицын возглавит Минусинский военный гарнизон. Щуку бросили в реку, чтоб жирок нагуливала!

XIV

Лаппо долго думал, прохаживаясь по кабинету и косо поглядывая на Дуню.

– Вам известно, что за господа – Юзеф Стромский и его сестра?

Дуня знает их, как хороших, отзывчивых людей. Самые порядочные.

– Порядочные? Любопытно! Если большевики для вас порядочные, то позвольте спросить: почему же вы с женским батальоном шли свергать их в Петрограде?

Дуня спохватилась:

– А разве они большевики?

– Отъявленные! Из подпольного комитета, – ввернул для острастки Лаппо. – И вы, надо думать, бывали на заседаниях комитета?

– Боженька! Да что вы?

– По заданию комитета большевиков Стромский и его сестра должны были организовать побег Марковского, Печерского и Лебедевой, – безбожно врал Лаппо. – Нам это известно. На площади возникла опасность побега, и конвой вынужден был принять крайние меры. А вот вы сейчас выступаете в защиту большевиков. Я, со своей стороны, обязан открыть на вас уголовное дело, как на соучастницу задуманного преступления.

– Я ни в чем не виновата! – моментом открестилась Дуня.

– Но вас захватили со Стромскими?

– Боженька! Я ничего такого не знала. Мы хотели только посмотреть…

– Не знали? Так почему же вы даете компрометирующие показания на господ офицеров? Называете их фамилии?! Порочите патриотов отечества?

У Дуни лицо вспотело.

– Нет, нет! – смешалась она и вдруг призналась: – Я, однако, обозналась.

– Ну вот видите! – У Лаппо голос чуточку оттаял; как будто все идет хорошо. Надо эту особу выпутать из столь неприятного дела, чтобы не было лишнего свидетеля, как о том предупредил его полковник Дальчевский.

Приструнив незадачливую свидетельницу, Лаппо составил коротенький протокол, в котором Евдокия Елизаровна дала показание на Юзефа Стромского и его сестру, как они-де обзывали всячески казаков и офицеров, рвались с балкона, чтоб выхватить Евгению Стромскую, да побоялись усиленного конвоя, и потом утащили Дуню с собою к тюрьме, а к чему и зачем, она не знает. Про казненных в Каче возле мельницы и про Боровикова у тюремной стены – Лаппо ничего не записал.