Меншиков - Александр Соколов

Откуда-то снизу, с густо-туманного плеса, доносилось призывное кряканье, потом тихий всплеск, мерный свист крыльев, — и снова все тихо.

А в глухой болотине, справа от бора, на острове, густо заросшем кустами, все время держался выводок «серых помещиков». На заре, когда полный лик ясной луны всплывает над островом, когда сизо-белесый туман над болотом редеет и тает, растекаясь по плесам прозрачной чадрой, когда синее звездное небо становится чище, волчье племя затевало унылый семейный концерт.

Содрогалась тогда лунная тишь от их надрывно-тягучего плача, замирало кругом все пернатое племя, а вой нарастал, катился по туманным просторам, натыкался на стену темного бора и слабым, тоскующим эхом полз по низине обратно.

Пробовал считать: сколько их?.. Чу!.. вот он, грубо-басистый, на два колена, вой матерого самца, вот более тонкий, высокий и звонкий голос волчицы, еще тоньше, визгливее и тише скулят переярки, кончая руладу взбрехом собачьим, а прибылые, стараясь приладиться к голосу старших, тихо ворчат и скулят по-щенячьи.

Уныло-гнусавая, скучно-протяжная, дикая песня долго рыдает и плачет волчьей мольбой. Потом глухо-тоскливые ноты сменяются звуками злобно-надрывными, вой нарастает и гневный протест, посылаемый вверх, к ночному светилу, вонзается в нёбо, дрожит и клокочет и рокотом эха несется по темным долинам.

«А-ах! — вздыхал Данилыч тогда. — Ах, как они!.. Мечутся!.. Стонут!.. Вот она, — думал, — ночная-то, дикая жизнь, злая, голодная, волчья!.. Ишь, как канувший день провожают они!.. Какой дикой песней встречают пришедшую ночь!..»

— Пора, — бормотал. — Пора! Иначе пристанут, — косился на конвоиров. — Еще будут грозить, чего доброго!.. — И, кряхтя, поднимался, тяжело опираясь на трость, разминался, затем не спеша, по проторенной стежке, направлялся к себе «на покой».

«Теперь с Мельгуновым, не разгуляешься…»

Плещеев, окончив опись имущества, все опечатав, отобрав подписки от всех служителей Меншикова в том, что они не знают более ничего о вещах, кои отданы князем на сохранение, 25 января укатил в Петербург.[95] Мельгунов же остался окарауливать князя с семьей его, согласно инструкции, утвержденной Верховным Тайным Советом.

14

Трудно было изобразить всеобщую радость при дворе, произведенную падением Меншикова. Многие радовались от души; другие, — как говорится, воины облачаются в свои панциры, а придворные — в свое лицемерие, — другие показывали радостный вид, чтобы угодить родовитым с их внезапно воскресшими мечтами и о сладких кусках и о сладости обладания властью.

«Что изволите писать об князе что его сослали, — сообщила сестре из Киля цесаревна Анна Петровна: — и у нас такая же печаль сделалась об нем, как у вас».

Она радовалась от души.

От души рады были и старые приверженцы царевича Алексея Петровича, которые думали, что по низвержении Меншикова им откроется доступ ко двору.

«Погибла суетная слава прегордого Голиафа, — спешили они поделиться друг с другом, — и теперь таких страхов ни от кого нет, как было при Меншикове».

Оказалось, радовались напрасно.

Даже положение тех, кто был сослан Меншиковым, не улучшилось. Только жене Девьера позволили отправиться к нему, то есть сочли удобным сослать сестру Меншикова под видом позволения соединиться с супругом.

Наследство, оставшееся после Меншикова, было уже поделено, места «в челе правления» заняты новыми приближенными мальчика-императора. Ошиблись и те, которые думали, что теперь вся власть перейдет в Верховный Тайный Совет, где главную роль будет играть самый видный из его членов — князь Дмитрий Михайлович Голицын. Получилось не так. Виднее всех при дворе и ближе всех к императору остался Андрей Иванович Остерман. Правда, его положение было весьма затруднительным: он же, воспитатель юного государя, должен заботиться о том, чтобы его высокий воспитанник хорошо вел себя, развивался, учился, набирался государственной мудрости, а Петр не хотел об этом и слышать, он желал жить в свое удовольствие — и конец!

При Меншикове положение Андрея Ивановича облегчалось тем, что он мог угождать императору, стараясь казаться добрее, снисходительнее, светлейшего князя. А теперь?.. Петр ночи напролет шумно гуляет с молодым камергером князем Иваном Алексеевичем Долгоруким, из его хором, точно из главной квартиры, производит набеги на чужие дома, ложится спать в семь часов утра… Даже в народе толкуют: «А, коли правду сказать, так неладно, слышь, молодой царь-то делает!»

«Все в России теперь в страшном расстройстве, — доносят иностранные посланники своим дворам, — царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платит, и бог знает до чего дойдут финансы: каждый ворует, сколько может; жалоб бездна, каждый делает что ему придет на ум».

— А кто до этого допустил? Ведь когда-нибудь и у Андрея Ивановича могут потребовать ответа.

Все уговоры, увещевания Остермана остаются тщетными. А усиливать их — значит раздражать императора. Это опасно: воспитатель может попасть в такую же немилость, как и опекун Меншиков.

Петр одичал, его не занимают никакие серьезные разговоры, а тем более — занятия делом. Приятные, доступные ему разговоры — это толки о собаках, диких зверях, верховых лошадях…

— Как можно объяснить чутье, которое безошибочно указывает собаке, что по такому-то месту пробежал заяц? — задал как-то вопрос Алексей Долгорукий, сидя в компании «злых охотников», и, мутно усмехнувшись, лукаво добавил: — Да собака еще знает, как свеж этот след и, что мудренее всего, в какую сторону побежал заяц, взад или вперед.

Выговорив это, он уставился зло поблескивающими глазами на Остермана, словно в первый раз оценивая его.

— А нут-ко, Андрей Иванович, объясни! — обратился тогда к Остерману князь Иван Алексеевич. — Человек ты умный, охоту пустым делом считаешь, — неприязненно улыбнулся, — а это, по-твоему, как?

«Привязался, как слепой к тесту! Лоботряс!» — с сердцем подумал Андрей Иванович, но надо было отшучиваться, чтобы не огорчить императора.

— Не пытался я влезать в души собачьи, — отвечал он мягко, улыбаясь и отводя глаза от пышущего здоровьем лица князя Ивана, — не знаю, по совести говоря, что Они там, псы эти, чуют и как. Знаю только одно: что угадывают животные и не такие вещи.

— Какие? — живо спросил император, округляя глаза.

— Да вот, например… — раздумчиво и сдержанно начал Андрей Иванович, придумывая, как бы поумнее вывернуться из неловкого положения. — Взять хотя бы… собак, лошадей… Предчувствуя смерть хозяина, они воют, ржут, ночью топочут, пугливы… Почему? — Обвел присутствующих ласковым взглядом и уже уверенно продолжал: — А это, видимо, потому, что он, хозяин их, в испарине своей, или бог весть как там и где, носит уже тлен — зародыш смерти… Нельзя отвергать такую возможность. Старые, бывалые лекари да и простые знахарки нередко видят, иногда с первого взгляда на больного, что его спасти уже нельзя. Иные утверждают даже, что они чуют это по испарине. Так почему же животные не могут чуять то же самое, но только еще гораздо ранее, может быть накануне или даже несколькими днями прежде людей? Ведь у них чутье куда лучше!

— С нами крестная сила! — воскликнул Иван Алексеевич, смеясь и прикрывая глаза. — Страсти какие! — Минуту подумал. — А, пожалуй, — нахмурился, тряхнул париком, — это и так!..

— Так, так! — кивая, вторил ему государь.

А вообще не мог занятно говорить о таких вещах Остерман, не умел. Казаться же Петру скучным — это самое страшное! Что же оставалось этому опасному хищнику с необыкновенно мягкими манерами, тихой улыбкой и добродушнейшими глазами, светившимися любовью ко всем окружающим?.. И вот, почувствовав, что плыть против течения очень невыгодно и даже опасно, Остерман, это олицетворение спокойной совести, идет на сделку с этой «совестью»: решает, несмотря ни на что, все же остаться при государе. Он будет по-прежнему пользоваться влиянием на него для достижения своих целей, — хотя бы в делах управления, где теперь для него нет соперников.

Долгорукие рассуждали проще: нужно как можно чаще находиться при императоре, во всем ему угождать, быть приятными — и фавор обеспечен. Они сделали большие успехи на этом поприще еще при Меншикове, когда отец был гофмейстером при великой княжне, а сын — гофюнкером при государе. Теперь, чтобы иметь право быть ближе к Петру, Алексей Григорьевич добился для себя места помощника воспитателя при самом императоре, то есть места помощника Остермана, сын же его, князь Иван, сделался камергером.

Души не чает государь в князе Иване, надолго уезжает с ним из Москвы на охоту, веселится, гуляет. В древней столице их компании тесно.

— Здесь и кошку за хвост негде повернуть, — смеется князь Иван Алексеевич. — Простая вещь — крапивы в мотню и то никому не набьешь!..