Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына - Семен Резник

В период нэпа частная торговля была легализована, но обороты были ничтожными по сравнению даже с дореволюционным уровнем. В реальной жизни это означало вот что:

«До революции экономическая жизнь местечка [Любавичи — исторический центр хасидизма] базировалась на двух факторах — лен, который здесь перерабатывался и отправлялся по железной дороге, и резиденция Ребе Шнеерсона. Он притягивал к себе хасидов со всего света, в их числе купцов, которые завозили сюда товары, нужные местному населению. Благодаря этому процветали ремесла, несмотря на презрительное [?] отношение к таким занятиям со стороны Ребе и его клики. Империалистическая и гражданская война подорвали экономический фундамент деревни. Лен не появился на рынке. Двор Ребе и гнездо хасидизма разорены. Большинство населения лишилось прежних источников существования. Началось обнищание населения».[718] В этой же справке местного большевистского функционера сообщается, что еврейская часть населения Любавичей за четыре года (1921-25) сократилась с 1302 до 967 человек, хотя нееврейское население росло.

То, что происходило в Любавичах, происходило повсюду. Большевистский функционер Юрий Ларин, считавшийся экономистом, свидетельствует:

«Для „лишних“ сотен тысяч людей, живущих еще в „доиндустриальном периоде“, остается одно из двух: или постепенно вымирать, или перейти к обработке пустующих земель [об этом ниже]… Постепенное вырождение местечкового еврейского населения действительно имеет место уже ряд лет… значительное уменьшение рождаемости среди евреев сравнительно с дореволюционным временем. Причиной служит, конечно, не какое-либо желание уменьшением семьи устранить дробление наследств (ибо у полунищей массы и наследовать нечего), а физическая невозможность хоть кое-как прокормить детей» (курсив Ю. Ларина. — С.Р.).[719]

Касаясь социального состава евреев России к моменту революции, Ларин приводит, по-видимому, вполне объективные данные.

«Из всего еврейского населения на помещиков, банкиров, фабрикантов, заводчиков и купцов первой гильдии с их семьями приходился всего один процент». «Собственно фабричного пролетариата было небольшое количество. Это те евреи, которые были заняты на фабриках в Минске, Гомеле, Витебске и других местах западной полосы. Их было всего 23 тысячи, а вместе с членами своих семей они составляли несколько более 2 % тогдашнего еврейского населения».[720] Еще два процента населения, указывает Ларин (точнее 2,2 процента), составляли крестьяне (потомки тех немногих, что удержались на земле в результате переселенческих экспериментов Николая Первого).

Из остальных 95 процентов еврейского населения 42 процента было занято в торговле, причем из них 34 процента были собственно торговцами и 8 процентов — служащими торговых заведений: приказчики, бухгалтеры и т. п., часто члены семьи или родственники хозяина. То есть это были мелкие торговцы, большинство из них не имели ни одного наемного работника или помощника, а остальные — не более одного-двух. 36 процентов были ремесленники — портные, сапожники, скорняки, жестянщики, печники, плотники, мебельщики. Две трети из них (23 процента) тоже были хозяевами и одна треть — подмастерья, по большей части члены семьи или родственники мастеров. 14 процентов составляли представители свободных профессий, причем к этой группе Ларин относил весьма разношерстную публику, от врачей, адвокатов, писателей до нищих, приютских [?], проституток, арестантов. (Три процента не учтены его статистикой).

Стараясь как-то закамуфлировать почти полное отсутствие «атакующего класса» среди евреев, Ларин, явно не по-марксистски, записывает в одну группу с промышленными рабочими всех работавших по найму: то есть торговых и конторских служащих, подмастерьев и прочих. С такой натяжкой ему удается отнести к категории «трудящихся и их семей» четверть еврейского населения. Впрочем, своя логика в этом была. «Трудовые элементы» — это те, кто после революции и гражданской войны мог вернуться к прежним профессиям и роду занятий. Для некоторых из них даже открылись дополнительные возможности: государственная служба, которая до революции была закрыта. Остальные же 75 процентов — «буржуазия». Мелкая, полуголодная, но абсолютно не пригодная к вступлению в светлое будущее, уготованное народу большевиками. Из этого «человеческого материал капиталистической эпохи» и предстояло «выработать коммунистического человека» методами «пролетарского принуждения во всех его формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью».[721]

К 1929 году в обработке «материала» были достигнуты грандиозные успехи. Понятно, что слой богачей был ликвидирован сразу же: тут расстрелом начинали и кончали. (Спаслись те, кто успел эмигрировать или скрыть свое прошлое). Но не этим достижением советской власти гордится Ларин: один процент — это такая малость, что не стоит и говорить. Подлинный успех состоял в том, что число рабочих и служащих среди евреев возросло почти вдвое (до 47 процентов вместо 25-ти), а число евреев-крестьян даже вчетверо — от двух до восьми процентов.

По великому закону, открытому Михайлой Ломоносовым, если что-то где прибавляется, то в другом месте должно убавиться. Именно это и происходило с евреями путем «пролетарского принуждения». «Доля самостоятельных торговцев», торжествовал Ларин, понизилась втрое — до 12 процентов, а группа «свободных профессий» усохла почти на треть — до 10 процентов (надо надеяться, не за счет врачей и писателей, но, увы, — и не за счет арестантов). Только в группе ремесленников успехи оказались относительно скромными — с 23 процентов их число сократилось до 20,8 процента. Недовыполнение плана было вызвано растерянностью большевистских идеологов перед этим специфическим слоем «человеческого материала». В кондовые марксистские мерки он не укладывался — какой-то кентавр: голова вроде бы вполне пролетарская, а туловище — заправского буржуя. Или наоборот. Ведь этот «человеческий материал» шил, кроил, строгал, красил своими мозолистыми руками — чем не пролетарий? Но — он сам договаривался с заказчиком; и инструмент у него был свой; и сырьем обеспечивал себя сам, добывая его черт знает откуда, то есть орудовал как заправский буржуин. От этой кентаврости «пролетарское принуждение» шло не столько по линии искоренения, сколько по линии сгона в артели и всякие кооперативы — для лучшего надзора и воспитания коллективистского начала.

Наиболее впечатляющие «сдвиги» больших слоев еврейское населения происходили в пространстве. С начала революции по 1928 год, сообщает Ларин, было «расселено» около миллиона евреев, а в следующее десятилетие предстояло «расселить» еще 600 тысяч. При общей численности в два с половиной — три миллиона речь шла о великом переселении народа! «Планов наших громадье» Ларин переводил на сухой язык экономиста-пропагандиста.

«Для хозяйственного развития СССР в целом такое расселение является выгодным. Уничтожается очаг хозяйственного застоя, нищеты и разложения, какими были западные города, искусственно переполненные людьми свыше потребности соответствующих районов. Перестанут пропадать бесплодно полезные навыки ремесленников и служащих обмена. Нуждающиеся в квалифицированных работниках местности СССР, поскольку не имеют готовых, смогут получить их без затраты многих лет и средств на подготовку. Больше будет в государстве производиться сельскохозяйственных продуктов (поскольку бывшие еврейские торговцы превратятся в земледельцев) и других полезных изделий, — вместо того, чтобы те же самые люди бесплодно толклись на одном месте „впятером около одной селедочной головы“, как сказано в одном рассказе» (курсив Ю. Ларина — С. Р.).[722]

Для хозяйственного развития было бы куда выгоднее развивать экономику тех самых городков и местечек бывшей черты оседлости, где томилась бездельем квалифицированная рабочая сила. Швейные, обувные, мебельные и подобные им фабрики могли бы поглотить значительную ее часть, не перегоняя за тысячи километров, где людей надо было обеспечивать хотя бы самым примитивным жильем, транспортом, школами, больницами, торговыми точками… Но тогда труднее было бы выжигать из сердец и умов привязанность к привычному укладу жизни, к национальным традициям, праздникам, к языку Библии, а, значит, и создавать из этого бросового материала «коммунистического человека». О том, как это делать, в России знали со времен николаевской рекрутчины. Опыт вполне пригодился, хотя и в подновленном виде.

«Хотя сейчас в России люди не умирают от голода прямо на улицах, как 1921-22 году, но в еврейских городках и местечках тысячи и тысячи семей медленно гибнут от физического и духовного истощения из-за нищеты и вынужденного безделья, без каких-либо надежд на будущее».[723]