Фанфан и Дюбарри - Бенджамин Рошфор

Оливье Баттендье, который в тот же вечер к десяти вернулся домой после напрасных поисков Тюльпана по всему городу, услышав в доме дикий крик, сказал себе: "- Ага! Значит, его где-то нашли мертвым! Так я и знал!"

— Да нет, он жив! — ответили ему в один голос сестры и тут же напустились с удвоенной яростью. Дебора размахивала перед носом Оливье письмом, пока Аврора кричала:

— Это твоя вина, дурак чертов! Не возьми ты его с собой в Испанию к Лафайету, ему и в голову бы не пришло туда вернуться!

Дебора разрыдалась:

— Оставить и жену, и сына! Жену и сына! И все из-за каких-то индеанок!

Ошеломленный Оливье начал вполголоса читать письмо Тюльпана.

"Милая Дебора, я прекрасно знаю, что поступаю как последний подлец. Прошу, прости, что причиняю тебе такую боль, но я, как воин, жаждущий служить своей стране, полагаю, что долг меня зовет присоединиться к Лафайету, чьи заслуги и благородные намерения вам так прекрасно разъяснил Оливье. я должен быть рядом с Лафайетом в битве за свободу, которая, добытая в Америке, в один прекрасный день озарит весь мир, и прежде всего Францию!.."

— Это твоя вина, глупец! — повторяла Аврора. — Твоя вина, это ты забил ему голову всякой ерундой!

— Ни в коем случае! — защищался бедняга Оливье. — Вовсе не я! И мысли эти не мои!

— А чьи же?

Оливье собрался было ответить, но тут Дебора воскликнула:

— Франция! Весь мир! А я как же?

— Можно читать дальше?

— Читай! Но я это бесстыдное письмо знаю уже на память. Как подумаю, что я ему жизнь спасла! А он меня так отблагодарил! И я опять вдова! Вдова!

— Читай! — велела Оливье Аврора, тоже расплакавшись, потому что и она почувствовала вдруг себя вдовою.

"Боюсь, — читал Оливье, — что вы вправе будет обижаться на меня…"

— Он боится! Вправе! Ну, попадись он мне, увидит, как я умею обижаться, я ему покажу!

— И я тоже! — присоединилась Аврора, а когда сестра удивленно воззрилась на нее, торопливо добавила: — Никогда не прощу, что он тебе такое устроил!

"…Но, — теперь Оливье читал уже во весь голос, чтоб женщины его не перебили, — был бы я достоин тебя, Дебора, не сделай этого?"

— Но он же сын Людовика XV, зачем же ему лезть к ирокезам? — сказала Дебора, совсем утратив разум от гнева, удивления и боли, и, в ярости бросившись к венецианскому зеркалу, висевшему над камином, закричала: — Все это потому, что я стала толстая! Вот почему он сбежал! О, Боже, Боже мой!

"— Но я вернусь, Дебора! — (Оливье теперь кричал слова Тюльпана изо всех сил). — Вернусь, покрытый славой, и ты ещё будешь мной гордиться!"

— My eye![39] — горько сказала Дебора, но вдруг взглянула на свою сестру, в глазах которой заметила искорку надежды. — Ты думаешь, он в самом деле вернется? — спросила срывающимся голосом.

Аврора, которая, честно говоря, думала, что Фанфан сбежал из-за телесной ненасытности её сестры и — как и мы — считала послание Фанфана чудовищным обманом, в отчаянье разведя руками, вновь начала всхлипывать, поскольку решила, что сама была не в состоянии компенсировать сестрины недостатки и оказалась недостаточно привлекательна, чтоб удержать нашего героя. И теперь с Деборой они рыдали на пару.

— Спокойствие! — воззвал Оливье, когда сестры, обняв друг друга, выплакались и громко высморкались в свои шелковые платочки. — Только спокойствие! После постигшего нас столь тяжкого удара (Оливье действительно едва не хватил удар при мысли, что ему — Бог весть как долго! — придется в одиночку переносить гнев и боль обеих женщин) я все же вижу свет надежды!

После столь многообещающего вступления он произнес несколько соображений, выслушанных с напряженным вниманием:

— Во-первых, сегодня днем я встретил своего компаньона Рекюля де Басмарина. Оказывается, корабль Лафайета "Ля Виктори" ещё не покинул гавань. Во-вторых, мы можем успеть туда ещё до отплытия, и преспокойно схватить нашего любителя приключений за воротник! И в третьих: Фанфан не сможет быстро добраться до бухты Лос-Пасайос без денег!

— О, ты моя умница! Ты мой маленький хитрец! — воскликнула Аврора, осыпая его поцелуями. — Так что теперь нам делать?

— Через час отправляемся в путь! — коротко велел Оливье, которого подталкивало то, что не его так горько оплакивали, и то, что он рад был бы избавиться от восхищения Тюльпаном — поскольку сам никак не мог набраться храбрости оставить Аврору ради Мими Першерон! И, выходя из комнаты, добавил: — У него нет денег — а у меня их куры не клюют!

Но через три минуты, когда Оливье вошел в свой кабинет, это столь гордое заявление было дополнено громовым воплем:

— Дерьмо!

Вопль этот сорвал сестер из кресел. Взбешенный Оливье вбежал, размахивая письмом, которое только что обнаружил в своей кассе. И стал его читать:

"Оливье, я убедительно прошу простить меня! Когда-нибудь я все верну, даю слово! И даже двести процентов прибыли!"

— Он у меня забрал те 120 000 франков, которые мне Лафайет заплатил за бриг "Ля Виктори"! — сообщил Оливье дамам. И Оливье, который накопил свое богатство любыми подлостями, низостями и обманом, был так взбешен, что заорал:

— Я еду немедленно!

Еще бы: нужно было догнать и отобрать свои 120 000 франков!

***

Через четверть часа все трое — Оливье, Аврора и Дебора уже спускались в сад к конюшням, полностью снаряженные в далекую дорогу. Теперь уже неважно было, когда Тюльпан покинул город и куда направился. Нужно было попасть в Лос Пасайос до него и сцапать там голубчика!

— И мы сумеем, никуда он не денется! — твердил Оливье. — Наш Алкид лучший кучер в городе!

Кучер Алкид, здоровенный громила, смахивавший на пирата, уже стоял у конюшен с фонарем, готовый к отъезду. Услышав комплимент, он поклонился и доложил, что все готово. Дамы сели в экипаж, Оливье вскочил на козлы и с нетерпением захлопал в ладоши, веля кучеру поторопиться. Минутой позже Алкид уже сидел рядом, щелкнул кнутом — и поехали! Четверка так рванула с места, что Дебора с Авророй в экипаже даже вскрикнули, а Оливье едва не слетел с козел. Было одиннадцать часов. Ночь стояла ясная. В миг они очутились за городом. Оливье, велев Алкиду запрягать, пообещал тому сто ливров, если побьет все рекорды, и молчаливый корсар Алкид их уже побивал! Еще никогда потрясенным путешественникам не приходилось так мчаться деревья вдоль дороги просто сливались в сплошную стену! Экипаж гремел, как барабан и женщины внутри хватались друг за друга, чтоб не ударяться о стенки и не наставить синяков — в то время как Оливье на козлах потел от страха, уже потерял шляпу и теперь, стуча зубами на ветру, двумя руками хватался за поручни. Теперь он проклинал и Фанфана, и себя — за то, что дал такой приказ кучеру и за то, что не хватало храбрости велеть ему ехать помедленнее — ведь он все время думал про свои 120 000 франков. Да и не мог он ничего сказать, поскольку перед выездом велел кучеру: