История России: конец или новое начало? - Ахиезер А.

3. Чтобы удерживать расколотую страну в состоянии политической консолидации, у самодержавной власти в послепетровский период были две базовые опоры: державно-имперская идентичность и сама самодержавная власть, устойчивость которой обусловливалась «отцовской» культурной матрицей. Но эти опоры могли гарантировать стабильность и развитие не порознь, а только дополняя друг друга: ослабление одной из них неизбежно сказывалось на прочности другой. Между тем ослабление консолидирующего потенциала державно-имперской идентичности стало фактом уже к середине XIX века, а еще через несколько десятилетий потенциал этот оказался полностью исчерпанным.

Державно-имперская идентичность могла скреплять расколотый социум лишь до тех пор, пока одним из основных отличий России от других стран считалась ее военная непобедимость. В свою очередь, такое восприятие могло обеспечивать легитимность государственной власти лишь при условии, что та подтверждала эту непобедимость новыми военными успехами, в том числе – и сопровождавшимися присоединением новых земель. Поэтому столь острой и болезненной была реакция на поражение в Крымской войне – первое в послепетровской России фиаско на своей территории. Историки до сих пор спорят о том, почему Александр II мотивировал отмену крепостного права сверху угрозой его ликвидации снизу – ведь явных симптомов этого в стране тогда не наблюдалось. Предлагаем еще одно объяснение: крепостное право было отменено в том числе и потому, что власть осознала невозможность сохранять политическое единство расколотой страны и свою собственную легитимность, опираясь на державно-имперскую идентичность. Гарантировать непобедимость страны власть больше не могла, а при поражениях такая идентичность подрывает, а не укрепляет властные устои. Поэтому Романовы, начиная с Александра II, начали движение по пути преодоления социокультурного раскола.

Идентичность эта, однако, никуда не исчезла; она заставляла считаться с собой и царя-освободителя, и его преемников. Все они старались избегать новых войн, понимая их опасность. Но избежать их удалось только Александру III. Втягивание в них поначалу всегда сопровождалось всеобщим патриотическим воодушевлением, что сулило – в случае победы – упрочение легитимности верховной власти и приращение ее консолидирующих ресурсов. Поражения же эту легитимность подрывали, что в стране, остававшейся расколотой, грозило смутой, которая и вспыхнула после унизительных неудач в Русско-японской войне. В свою очередь, смута понуждала самодержавие отступать от собственной природы, ограничивая свои полномочия законом, учреждая рядом с собой парламентский институт народного представительства и предоставляя населению политические права. Но это означало,что верховная власть отказывается от своей миссии монопольного интегратора расколотого общества, предоставляя ему возможность преодолевать раскол самому под ее, власти, патронажем. Однако расколотое общество такие задачи решать не в состоянии именно потому, что оно расколотое.

Дворянство не могло поступиться правом частной собственности на землю, а крестьянство в подавляющем большинстве не готово было это право за помещиками признать. Однако и само дворянство, вкусившее плодов европейской культуры, давно уже сословного единства не демонстрировало. Одна его часть со времен декабристов обнаружила склонность к преобразованию России в европейскую страну, т.е. без самодержавия наверху и средневековых общинных порядков внизу. Другая полагала, что без самодержавия стране не обойтись, но при этом тоже не была единой в представлениях о самодержавной политике: должна она способствовать дальнейшей европеизации или, наоборот, препятствовать ей, обеспечивая сохранение самобытных устоев. Учитывая, что к концу XIX века расчленение образованного слоя – дворянского и разночинного – стало еще более дробным и что в нем появились приверженцы социализма, тоже понимаемого по-разному, можно сказать: если перспективы вывода страны из раскола в начале XX столетия и были, то весьма проблематичные.

Решение этой исторической задачи требовало глубоких реформ, которые не могли быть осуществлены без консолидации элиты и значительных слоев населения вокруг общего реформаторского проекта. Однако такой консолидации, как показал опыт Столыпина, препятствовали труднопреодолимые барьеры. В России Романовых сформировалась образованная элита с богатыми личностными ресурсами. Но в культурно расщепленном социуме раскол проник и в саму элиту. В этой ситуации оказались тщетными попытки самодержавия, начало которых восходило еще к временам Николая I и графа Уварова, опереться на православную идентичность, идеологически синтезировав светскую государственность Петра I с религиозной народной монархией времен Московской Руси. У власти оставалось лишь два выхода: либо продолжение реформ без твердой уверенности в их успехе, либо консолидация в войне при опоре на идентичность державно-имперскую. Альтернативой тому и другому варианту была революция, выводящая страну из раскола посредством насильственного отсечения одной из сторон расколотого целого.

Правительство, подталкивавшееся наиболее консервативными панславистскими группами элиты, выбрало войну, которая на время сплотила и элиту, и население. Но поражения в ней оттолкнули население и от царя, и от элиты, открыв дорогу к власти тем, кто выступал за «поражение своего правительства» и «превращение империалистической войны в гражданскую». Неудачи в двух войнах подряд окончательно лишили Николая II опоры в державно-имперской идентичности. Его прежние уступки, ограничившие самодержавие законом и волей Государственной думы, подорвали его опору и в «отцовской» культурной матрице: ограничения власти отца другими институтами в ней не предусмотрены. А то и другое,

вместе взятое, привело к тому, что единственная политическая скрепа, удерживавшая расколотую страну в состоянии государственного единства, таковой быть перестала.

4. Решая задачи, встававшие перед страной, поверх раскола и порождавшихся им проблем, искусственно консервируя и даже углубляя его, Романовы невольно способствовали тому, что после их падения в России установился не буржуазный, как происходило после антиабсолютистских революций в Европе, а советско-социалистический строй. При замораживании личностных ресурсов большинства населения в крепостном помещичьем хозяйстве и сельской передельной общине развитая буржуазно-капиталистическая среда возникнуть в стране не могла. Не могла поэтому глубоко укорениться и культура индивидуальной экономической инициативы и предпринимательства. Или, что то же самое, культура интенсивного хозяйствования.

Эта культура не получила широкого распространения не только среди крестьян, но и среди помещиков. Ее развитие блокировалось в их среде дворянской монополией на использование дарового крепостного труда и правительственными льготами на промышленную и торговую деятельность, которые предоставлялись помещикам ради сохранения и укрепления дворянского сословия как главной социальной опоры самодержавия. Поэтому большинство помещиков после отмены крепостного права не обнаружило способностей к предпринимательской деятельности, а те, кто обнаружил, оказались в конфликте с большинством крестьян, с ценностями которых частная собственность на землю была несовместима. В таком же положении оказались впоследствии и выделившиеся из общины крепкие крестьянские хозяйства. Эти относительно немногочисленные сельские предпринимательские группы – помещичьи и крестьянские – переходили от экстенсивного хозяйствования к интенсивному, к широкому использованию удобрений и ввозившихся из-за границы сельскохозяйственных машин; они производили почти всю товарную продукцию страны. Но в расколотом обществе, основной массе которого ценности экономической эффективности были чужды, они не могли претендовать на признанное социальное лидерство.

Не могла всерьез претендовать на него и городская торгово-промышленная буржуазия, что наглядно продемонстрировал полный провал ее партий на первых выборах в Государственную думу. За время правления Романовых этот слой укрепил свои позиции:

повысился его социальный статус, увеличилась степень свободы, были легитимированы его частные интересы. Однако его положение по отношению к власти и бюрократии по-прежнему оставалось подчиненным: самодержавие относилось к бизнесу инструментально, используя личностные ресурсы предпринимательского сословия лишь в той мере, в какой это было необходимо для государственных нужд и не подрывало господствующего положения дворянства и чиновничества.

Вплоть до падения Романовых частный бизнес чувствовал себя зависимым от государства, его покровительственной таможенной политики и его заказов, без которых в условиях узкого внутреннего рынка выжить было непросто. Не мог он претендовать и на культурное лидерство: предпринимательская этика индивидуального успеха отторгалась не только крестьянским большинством, но и европеизированной дворянской и разночинной интеллигенцией, искавшей контакт с ценностями сакрализируемого ею «народа». В такой общественной и культурной атмосфере городские буржуазные слои, как и сельские, не в состоянии были создать среду, которая была бы способна преодолеть инерцию экстенсивного хозяйственного развития страны. Частичную интенсификацию, прежде всего за счет приобретения иностранной техники, им обеспечивать удавалось. Но технологические заимствования происходили обычно с большим запозданием и конкурентоспособность отечественного бизнеса по отношению к европейскому в целом не увеличивали. Поэтому российская буржуазия была заинтересована в военной экспансии государства и присоединении новых территорий, что гарантировало бы сбыт ее продукции. Но это означало воспроизведение в новых условиях традиционной для страны экстенсивной модели развития: оставаясь доминирующей в сельском хозяйстве, она переносилась и на промышленность.