Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Однажды, как это и, на чёрную площадь безвизовый чужестранец-тулунид. Никто не знал откуда, кто таков, все видели с отчётливостью призрака-притворянта, Карл Серафиму, перед, попытаться не думать о маниях и транквах. Было за полночь, в качестве протеста спали не все. Карл рассказывал свои известные уже даже доктору видения, будто перекладывая часть груза на чужие, а Серафим чувствовал то необыкновенное, благоволит-сосёт муза. То и дело отвлекался, думая как бы соорудить всё это помосто-висельно-оконное чудовище и как проделать в сцене норы и посадить туда управляемых голосом лисиц, да откуда бы выписать суфлёра-дрессировщика. И люди, стоявшие к помостам и палачи на тех и даже, я убеждён, кто осмелился подойти к окнам, окружавших площадь, всё долетали до сознания прозорливые бредни. А почему поняли, что он чужестранец? Как, как это почему? Не по чему. Просто поняли и всё. Он был чужестранец, это такое видение. И что он делал? Сыпал мел. Мел? Да. Его карманы полны мела, казалось бы в них нет дна, он всё залезал туда обеими, доставал полные горсти и сыпал на площадь, выбивал ещё часть из под ногтей и снова лез. На несколько минут на площади все замерли. Палачи перестали рубить и поправлять куколи, недовольные однотипные люди временили восходить, собаки и те оторвались от активного переваривания, лисицы все как одна высунули морды-хвосты из своих кротонор. Ну точно. Серафим снова мыслями к набитым векселями чучелам. Доставалось и лисицам. Мел падал им на окровавленные, шипели, но не смели напасть на, не зная верно, прихватил ли с собой аутопоэзические капканы. Мел смешивался с кровью и огромные головы социалистических утопистов возникли над площадью, приглядывая себе цвета для авангардных палитр. Так долго ходил между помостами, рассыпая для отвода глаз и приглядываясь, на тех вскоре после появления возобновилась. И чем всё кончилось? – впопад Серафим уже не у Карла. Кажется, весь мел у него вышел, тогда к ограждавшему площадь бамбуковому забору и попытался выдрать прут. А потом? – даже не у того, задал первый. А потом подошла моя очередь и я ничего не помню. Карл во всяком своей доверенной галлюцинации, восходил на помост и ни одного раза не миновал участи. Шея с обеих сторон болела наяву и немного стучало в темени.

Темя на пяте и Ятреба Иуды в трещавшей по швам коляске, недоумевая, зачем вообще понадобилось тащить их на эти макабрические смотрины. Принцип и Вердикт, соревнуясь в деловитости, вместе с хозяином владения, осматривали и заодно делали вид, внимали одной или двум, или трём перетекающим в одну, но многосоставно-троящуюся странным историям-соскобленным фрескам. Владелец требуемого шайке угодья, напыщенным, разумеющим разуметь господином, с замашками дельца-отстойника, более чем Исаак Уолтон, когда решил барыжить рыбой, но менее чем Дьякон Рокфеллер. Но, отдать ему должное, во всём этом нечто зарядоположительное, мутуализмическая прямота и задёрганная честность в сделке и вообще делах низшего порядка. Сей скупщик рединготов частных сыщиков сразу остановил в передней и громогласно-натужно, желает не начинать знакомства-на-всю-жизнь и возможных «взаимовыгодных как распил куска золота» с утаивания чего-либо, хоть того, игла в стоге сена уже давно и покрылась ржавчиной. По-хорошему, учила матушка, следовало сперва показать вам колодец. Тут ещё и колодец? – Вердикт, поглаживая воображаемую шахтёрскую каску с фонарём у себя под мышкой. Принцип с недоумением покосился, но смолчал. Да, впечатляющий весь Стамбул во внутреннем дворе. И что этот колодец? В нём погиб первый хозяин дома, что же ещё. История вполне дикая и правдоподобная для нашего прогрессивного столетия, холодильник Оливера Эванса, ленточная пила Уильяма Ньюберри, дуговая лампа Гемфри Дэви, метроном Дитриха Винкеля, стетоскоп Рене Лаэннека, калейдоскоп Дэвида Брюстера, электромотор Майкла Фарадея, портландцемент Уильяма Аспдина, газовая плита Джеймса Шарпа, спички Джона Уолкера, авторучка Петраче Поенару, реле Джозефа Генри, фотографирование Уильяма Тальбота, водолазный костюм Августа Зибе, азбука Морзе Самюэла Морзе, саксофон Адольфа Сакса, копёр Джеймса Несмита, дирижабль Анри Жиффара, гироскоп Жана Фуко, шприц Чарльза Праваза, линолеум Фредерика Уолтона, картечница Гатлинга Ричарда Гатлинга, много чего. Произойди в средние, во времена грязных рыцарей-мужеложцев и кровожадных баронов-кровопийц, ещё можно возмутиться, но двадцать лет назад? Посеяв таким ригидную интригу, эрудицию в области феодальной медиевистики, приступил к сути. Первый амфитрион, и построил, прусаком и по происхождению и по натуре-шевелению. В 1813-м воевал за освобождение Германии от наполеоновской оккупации и полагал это оригинальным демаршем против совести как она есть. Тогда все союзные силы, русские, немецкие, австрийские, шведские и английские, разделены на три армии. Главной богемская, под командованием Шварценберга, кроме неё силезская – Блюхера и северная, под пятой шведского инфанта Бернадотта. Все трое напыщенные остолопы-тактики. Хозяин пристанища ошмётков сектантских домыслов оказался в силезской. 26 августа при Кацбахе состоялось замечательное по длине пик, стотысячная Макдональда разбита Блюхером, тот и сам не понял как. На обочине сражения отсиживался в палатке и этот сгусток героической осторожности. Попав под увечье – оторвало руку, самолично не продолжил, отправлен со взятыми в плен французами в Бебер. В числе прочих солдат, состоял при конвоиром и регистратором новых карточных правил. На месте пленных как придётся, лучшие места забирали победители и несколько человек оказались опущенными в высохший одного из дворов. Чувствуете, куда подул ветер подземелий? Место превосходным, зиндан-глубокая коляска без колёс, если бы отыскался ещё хоть один упустивший водную жилу, туда бы тоже пленных-акробатов-балансировщиков на скальпах. Но нашёлся только один, приглядывать за поставили нашего домоинвалидного приспособленца. Так мог управляться и одной. Не знаю, что там на счёт обращения, кормёжки, питья и шулерства без права уличения, война есть война, что касается освободительной, тогда «война есть война» можно триждывнушительно. Словом, один из сидящих в том французов очень хорошо надзирателя и, как видно, поклялся отыграть свои медные пуговицы, если не захлебнётся мочой и у него не отвалится нос, он же француз. Выжил и в один прекрасный явился, в этот, увечный прусак обосновался сперва мысленно, потом во всех смыслах. И у него подле дома оказался, это же русская глубинка, здесь это всё равно что лапти, а в начале века – что лапти у крепостного. Правда, не высохший, под завязку сырья для ковшей, но француз осушил. Плен обратного действия, надо пить побольше воды и сердечный приступ как апогей мочекатарсиса. Дьявольский рантье посмотрел на безответственных квартиросъёмщиков, будто, достаточно ли жуткая. Те безмолвны, хитрили и хотели выведать всю подноготную. Но и сам этот француз-мракобес после того недолго. Не то раскаялся, не то уж слишком отяготился содеянным и до того даже, решил с собой, но при типичном французском условии – все с полной ответственностью должны взвалить на свои плечи – самоубийство. Получив соответствующие заверения, пошёл на птичий рынок, купил самца орангутана. Устроил в дальней, раньше спальня замученного французом немца, с вынесенной обстановкой, исковерканными и уже давно не модными обоями и ковриком на полу, для надобности животного, с тем же успехом для надобности мог оставить касательства да Винчи. Обезьяна всё время одной прикована к несущей стене для перестраховки. Хозяин издалека махал перед палкой, стегал бумажным хлыстом, показывал уд, бросался бананами и называл красножопым недоумком, чтоб была ещё свирепее и напитывалась к нему ненавистью. Потом выбрал день посолнечнее, ин прекр в один прекрасный денья он пошёл на птичий рынок и е, что это апогей вошёл в комнату, написал на обоях предсмертную и устроил обезьянье эньсьерро по улицам Чампанер-Павагадха. Сам орангутан после сего в город и растворился среди археологов АПЗ-20. Пока Принцип и Вердикт внутри, Темя на пяте сошёл с коляски и скрылся за серой, пропитанной лживыми рассказами стеной, Ятреба Иуды тетрадь Горла жирафа, продолжил чтение, сознание не выносит пустоты. «Выйдя из ресторана, мой спутник сноровисто как обанкротившийся лорд остановил и мы покатили по расплывающемуся от слёз крестьян и мещан Солькурску прочь от его слишком уже знаменского центра к западной окраине-клешне. Дорогой молчал, а я не лез с разговором, размышляя, куда он меня везёт и скоро ли будет извлечен на свет мешок на голову. Спустя четверть ударов макушкой о растерзанный жёсткими волосами свод мы остановились перед стоящим в глубине сада домом в романском, аккуратно-противным и завистливо-видным среди своих избососедей. Все эти трифории, фальшивые арки, парадизы и эмпоры». Ятреба Иуды покосился на стоящий против их одноэтажного страшилища, как раз такой, в дневнике, ничуть не, буддистам запрещено из изящества бороды. Большой серединный корабль, четыре по бокам. Вердикт и Принцип вознамерились обжить сразу все, Темя на пяте тоже куда-то. «Расплатившись с извозчиком, вошли в калитку и направились к самому уж слишком прямолинейно для тайного общества в котором я никогда не. Признаться на прахе курантельщиков, тогда испытывал волнение и нешуточное. Эти упоминания про храбрость и крепкие нервы теперь представились недобрыми предзнаменованиями. Должно быть, спроси он меня, умею ли я держать за зубами, я бы может и не пошёл в, как всякий порядочный репортёр сочинив всё ещё лучше, чем было. Но он не спросил, а я лёг на течение реки с десятью водопадами и более не пытался выгребать поленьями для топки. Внутри никто не встречал. Ни мрачного привратника с горбом и непомерным ростом, ни напыщенного лакея в ливрее с бритвой в зубах. Свет в передней две масляные лампы, привешенные на. Газ если и добрался, только в чьих-то кишечниках. Окна задрапированы алым бархатом, лакированная деревянная лестница наверх, но мы в другую, приведшею в просторную светлую с деревянными стенами, рядами стульев, многие из уже самоубийственными задами разночинцев и благородных, и верёвочной петлёй бывавшей в морских сражениях, свисавшей с балки перед, должно быть для большего антуража памяти и победы».