Дар Гумбольдта - Сол Беллоу

Теперь о бериллии. Эзикиел привез его целый мешок. Мы пошли к английскому юристу, чьи координаты дал мне Алек Сатмар, и попытались заключить сделку. Эзикиел требовал оборудования примерно на пять тысяч долларов, «лендровер», грузовик, ну и прочее. «Ладно, — сказал я. — Мы становимся партнерами, и я оставляю этот чек у юриста: он выплатит его, как только ты передашь документы на право владения рудником». В любом случае ни документов, ни доказательств того, что эти образцы добыты законным путем, ждать не приходится. Сейчас я собираюсь на побережье, хочу посмотреть старинные города, где занимались работорговлей, и попытаться оправиться от этого двойного кошмара в виде ребенка Наоми и несостоявшейся сделки с бериллием. К сожалению, в Африке еще процветает мошенничество. Не думаю, что Эзикиел и Тео до конца откровенны. Сатмар прислал мне твои координаты на адрес своего коллеги в Найроби. Найроби еще фантастичней, чем всегда. Деловая часть города больше похожа на Скандинавию, чем на Восточную Африку. Сегодня я еду ночным поездом в Момбасу. Возвращаюсь домой через Аддис-Абебу и, может быть, через Мадрид. Искренне твой».

* * *

Когда я сосредоточенно выбирал кости из мерлузы, чтобы Роджер не подавился, в столовую вошла Пилар и, приблизив ко мне прикрытую длинным фартуком грудь, прошептала, что меня спрашивает какой-то американский джентльмен. Я обрадовался. Хоть какое-то развлечение. За два с лишним месяца ко мне ни разу никто не приходил. Может, это Джордж? Или Кофриц приехал за Роджером? Пилар в жестком фартуке, с мягкой улыбкой на бледном лице глядела на меня большими карими глазами, источала запах пудры, но вела себя чрезвычайно сдержанно. Поверила ли она хоть на мгновение в историю вдовца? Понимала ли она, что я тем не менее испытываю неподдельную печаль и у меня есть причины одеваться в траур?

— Пригласить сеньора в comedor на чашечку кофе? — спросила Пилар, переводя взгляд с меня на ребенка и снова на меня. Я ответил, что поговорю с посетителем в гостиной, если она будет столь добра, что посидит с сироткой и заставит его съесть рыбу.

Затем я прошел в гостиную, которую почти никогда не использовали, заставленную пыльной плюшевой мебелью. Там специально поддерживали полумрак, как в часовне, и раньше мне не доводилось видеть ее при естественном освещении. Но сейчас гостиную заливал солнечный свет, освещая стены, увешанные картинами на религиозные сюжеты и антикварными вещицами. Под ногами без всякого порядка лежали собиравшие пыль, никуда не годные коврики. Все это производило впечатление давно минувшей эпохи, унесшей с собой чувства, вызванные ею к жизни, вместе с теми, кто эти чувства испытывал. Мой гость стоял у окна, прекрасно понимая, что я, ослепленный мутным от пыли потоком солнечных лучей, не могу видеть его лица. Пыль кружилась повсюду. И я в этом пылевом вихре напоминал аквариумную рыбку в пузырьках воздуха. Мой гость продолжал раздвигать шторы, чтобы впустить побольше солнечного света, и тем самым поднимал в воздух новые клубы вековой пыли.

— Ты? — изумился я.

— Да, — ответил Ринальдо Кантабиле, — это я. А ты думал, я в тюрьме?

— Думал и хотел. И надеялся. Как ты меня нашел и чего тебе надо?

— Злишься на меня? Ладно, признаю, тот эпизод был не очень. Но я пришел, чтобы возместить тебе ущерб.

— Так вот ради чего ты явился. Единственное, что ты можешь для меня сделать, это убраться ко всем чертям. Так будет лучше всего.

— Говорю же, я пришел помочь, — сказал он. — Знаешь, когда я был ребенком, моя бабушка с Тейлор-стрит лежала в гробу в точно такой же гостиной, заставленной цветами. Вот уж не думал, что снова увижу комнату, настолько забитую всяким старым хламом. Ладно, это проблемы Чарли Ситрина. Взгляни на эти ветки, принесенные в вербное воскресенье лет пятьдесят назад. Их вонь слышна даже на лестнице, а ты, помнится, брезгливый. Однако, похоже, здесь тебе все идет на пользу. Ты классно выглядишь — лучше, честное слово. Никаких темных кругов под глазами, как в Чикаго. Знаешь, что я думаю? Пэдлбол для тебя слишком большая нагрузка. Ты здесь один?

— Нет, с сыном Ренаты.

— С сыном? А она где? — Я не ответил. — Ясно, она тебя бросила. Ты разорился, а она не из тех, кто согласится жить в таких жалких меблирашках. Небось спуталась с кем-то другим, а из тебя сделала няньку. Или сиделку, как говорят англичане. Вот наглость! А на кой тебе черная повязка?

— Я назвался вдовцом.

— Во мошенник, — осклабился Кантабиле. — Что мне в тебе и нравится.

— Не знал, что еще выдумать.

— Я не собираюсь тебя закладывать. Думаю, это ужасно. Только не понимаю, как ты умудрился вляпаться в такое дерьмо. Ты ж такой умный, такой важный, друг поэтов и сам в некотором роде поэт. Можно, конечно, и вдовцом побыть и даже пожить в такой дыре, как эта, но максимум пару дней, а ты тут уже два месяца, и этого я уже не понимаю. Такой энергичный парень. Помнишь, как мы с тобой шли на цыпочках по мосткам того небоскреба — шестидесятый этаж, ветер такой, что с ног сбивает, — разве это пустяки? Честно говоря, я думал, тебе не хватит пороху.

— Я испугался.

— Но идею прочувствовал. Но я хотел сказать тебе что-то более важное: вы с этим поэтом Флейшером — просто потрясающая команда.

— Когда ты вышел из тюрьмы?

— Ты что, смеешься? Когда это я был в тюрьме? Ты совсем не знаешь свой город. Любая польская девочка, едва конфирмовавшись, знает больше, чем ты со всеми своими книгами и наградами.

— Тебе достался ловкий адвокат.

— Наказания считай что нет. Суды в него больше не верят. Судьи понимают, что ни один здравомыслящий человек не станет разгуливать по Чикаго без крыши.

Да, Кантабиле такой. Обрушивается, как ливень, словно попутный ветер, подгонявший его самолет, каким-то образом вселился в него самого. Высокий, холеный, франтоватый, он каждый раз приносил с собой ощущение неиссякаемых возможностей и бесшабашного риска — я назвал это шансоватостью.

— Я только что из Парижа, — продолжал он, бледный, темноволосый, довольный. Беспокойные глазки поблескивали из-под бровей, сходившихся на переносице, как гарда кинжала, а нос с несколько толстоватым кончиком был совершенно белым. — Ты сечешь в галстуках. Как тебе этот? Я купил его на рю Риволи.

Одет он был потрясающе элегантно: костюм из двойного трикотажа, похожего на габардин, и черные туфли из кожи ящерицы. Когда Ринальдо смеялся, на висках и скулах бились жилки. Кантабиле всегда пребывал в одном из двух настроений — либо благодушествовал, как сейчас, либо сыпал угрозами.

— Тебе Сатмар сказал, где я?

— Если бы Сатмар смог запихнуть тебя в магазинную тележку, он бы продал тебя по кусочкам на Максвелл-стрит.

— Сатмар по-своему неплохой парень. Время от времени я резко о нем отзываюсь, но ты же знаешь, я его очень ценю. А про девушку-клептоманку ты все выдумал.

— Выдумал, ну и что из того? Это вполне могло оказаться правдой. А твой адрес я узнал не от него. Люси узнала его у вдовы Гумбольдта. Она звонила в Белград что-то там перепроверить. Она уже заканчивает работу.

— Какая упорная.

— Тебе стоит прочесть ее диссертацию.

— Ни за что, — отрезал я.

— Почему? — обиделся он. — Она умная. А вдруг ты узнаешь что-нибудь новенькое.

— Возможно.

— А-а, ты больше не хочешь ничего слышать о своем приятеле?

— Считай что так.

— Но почему? Потому что он выдохся и сорвался? Потому что этот знаменитый миляга пустил на ветер все свои таланты и оказался жалким неудачником, свихнувшимся бездельником, так что черт с ним? — Я не стал отвечать. Не видел смысла обсуждать это с Кантабиле. — А если я скажу, что твой дружок Гумбольдт добился успеха, уже лежа в могиле? Я и сам поговорил с этой Кэтлин. Хотел задать ей несколько вопросов, думал, она знает ответы. Кстати, она только о тебе и говорит. Вот где настоящий друг.

— Так что там про успех после смерти? О чем вы с ней беседовали?

— Обсуждали один киносценарий. Тот самый, который ты пересказывал нам с Полли в своей квартире перед Рождеством.

— Про северный полюс? Про Амундсена, Нобиле и Кальдофредо?

— Кальдофредо, об этом я и говорю. Кальдофредо. Это ты написал? Или Гумбольдт? Или оба?

— Вместе. Это была такая дурацкая игра. Мы так веселились. Ребячество.

— Слушай, Чарли, мы должны заключить предварительное соглашение, достичь взаимопонимания. Я уже взял на себя часть ответственности, вложил деньги, потратил силы, кое с кем договорился. Я имею право минимум на десять процентов.

— Чуть позже спрошу тебя, что ты такое мелешь. Но сначала расскажи мне о Стронсоне. Что с ним произошло?

— Никогда больше не говори о Стронсоне. Забудь про него. — Кантабиле помолчал, а потом выкрикнул: — Чертов Стронсон! — Его, должно быть, слышали во всем пансионе. Затем Ринальдо несколько раз дернул головой, словно ствол пушки после выстрела. Но потом взял себя в руки, вытянул манжеты рубашки и произнес уже совершенно иным тоном: — Ах, Стронсон. В его контору ворвались взбешенные люди, которых он обжучил. Но его там не было. Думаю, ты понял, что у него были проблемы покрупнее. Он профукал деньги мафии. И попал к ним в кабалу. Пришлось ему делать все, что они велели. Ну и с месяц назад пришло время расплачиваться. Ты читал о чикагской краже во «Фрексо»? Нет?! Сенсационное ограбление! Ну а теперь догадайся, кому пришлось лететь в Коста-Рику, чтобы припрятать большой чемодан, набитый долларами?