Избранное - Ба Цзинь

Я же, вспоминая о своей жизни в годы «культурной революции», тоже не раз произносил эти слова: «нечеловеческая жизнь»; да и как же нас можно было считать за людей в то время?! Сколько людей вели тогда нечеловеческую жизнь, а сколько упивались зверским обращением с соотечественниками?!

Я прихожу в такое волнение, что испарина выступает на лбу и дрожь пронизывает тело. Откуда взялась эта «нечеловеческая жизнь»? Может она повториться или нет? Я бьюсь над этим вопросом, пытаюсь додумать до конца, мучаюсь им несколько вечеров подряд, и в результате изо дня в день мне снятся кошмары, в которых неизменно человек борется с диким зверем. У меня нет жара, но я брежу, даже с окружающими разговариваю, как с персонажами из сновидений (я чувствую в эти моменты, что мне все это снится, но не могу вырваться из сна), заставляю детей волноваться. Они шутят со мной, уговаривают, хотят убедить меня, что нельзя думать о чепухе. Они говорят, что снится всегда нелепица, не заслуживающая того, чтобы тратить на нее умственную энергию. Они не могут убедить меня, но я в конечном счете убеждаю себя сам — я догадался: десять лет «коровника» были карой за мою слепую веру.

Помню, в начале 70-х годов, когда я находился в «Школе Седьмого мая», цзаофань из группы надзора (он же возглавлял группу по особым делам, или «группу по разгрому Ба Цзиня») опубликовал «Заметки пастуха», в которых самодовольно высмеивал несуразный вид «коров».

Услышав содержание этих заметок, я испытал глубокую горечь: видеть в человеке скотину — значит расписаться в собственной дикости, запятнать облик нашей древней цивилизованной страны.

Лежа на больничной койке, я вновь и вновь вспоминал о «нечеловеческой жизни» тех десяти лет и не переставал упрекать себя: ведь только слепое поклонение может превратить человека в «корову», значит, главная вина во мне самом. Что говорить, и сегодня есть люди, готовые стать «пастухами», но я уже ни за что не стану опять «коровой». Чего стоили «десять лет коровника», пусть определят будущие поколения историков, но вообще уже столько написано о мрачных временах европейского средневековья, что вряд ли чего нового добавят десять лет «культурной революции» с ее лозунгами и призывами, сотрясавшими землю и небо!

Я уже упоминал, что больничные медсестры оберегали нас от ненужной информации, старались не допустить, чтобы я узнал о кончине кого-либо из друзей и близких. Но в больнице часто сталкиваешься со смертью. На сороковой день моего пребывания в ту же больницу поступил с травмой известный режиссер У Юнган. Его поместили в соседней палате. Когда его привезли, он был без сознания. Как мне рассказали, это случилось на обсуждении его нового сценария, он был очень взволнован — и вдруг, повернувшись к плевательнице, упал. Предполагали, что произошло кровоизлияние в мозг, а к этому добавилась травма черепа, полученная при падении. Кажется, дома у него в то время не было никого, кроме невестки, которая о нем заботилась. Это все я узнал через людей. Ведь я лежал на спине и не мог видеть даже того, что делалось в палате, где уж мне было знать, что происходит за ее стенами.

Я не был близко знаком с товарищем У Юнганом. Видел я его всего один раз, когда вместе с приятелем был на просмотре фильма «Ночной дождь в горах Башань». После просмотра мы прошлись немного, У Юнган пояснял свой режиссерский замысел. И фильм, и то, что он говорил, я воспринял с глубоким волнением. Я всем сердцем был благодарен ему за то, что он снял эту картину, я испытывал к нему глубокое сочувствие, зная о мытарствах, которые он терпел на протяжении 20 с лишним лет, мне было больно при мысли, что все эти годы впустую растрачивался его талант. Впоследствии фильм «Ночной дождь в горах Башань» был удостоен премии, и я радовался за этого большого режиссера, снова завоевавшего славу, я надеялся, что он создаст еще более достойные фильмы. Кажется, он тоже верил в это. Но нежданно-негаданно в тот момент, когда он излагал свои творческие замыслы, его сразила болезнь. Сначала его доставили в какую-то другую больницу и лишь на второй день перевезли в нашу. С воскресенья до пятницы он не приходил в сознание. Медсестры, сменяясь, неотступно дежурили около него. Я при каждом разговоре со своими детьми справлялся о его состоянии. Дочь от моего имени ходила навестить его.

Узнав, что на столе у входа в его палату лежат бумага и ручка, чтобы записывать, кто из больных о нем справлялся, я попросил зятя вписать и мое имя, передать последний привет товарищу У Юнгану.

На рассвете 18 декабря я услышал плач и сказал находившемуся рядом зятю: «Наверняка это У Юнган скончался».

В тот же день в сопровождении нескольких ответственных киноработников тело усопшего унесли. Я попросил открыть дверь палаты и из своего распростертого положения видел, как мимо проследовала группа людей. Потом коридор снова опустел.

Впервые за время болезни я соприкоснулся со смертью. Товарища У Юнгана больше нет, но герои его фильма «Ночной дождь в горах Башань» живут в моем сердце. Даже когда я лежу, скованный неподвижностью, на больничной койке, они возникают перед моим взором. Ради таких людей и я хочу жить.

3 августа

Перевод Т. Никитиной

102

МОЙ БРАТ ЛИ ЯОЛИНЬ

1

Недавно редактор «Дагунъюань» написал мне в письме, что один читатель из Сянгана выражает пожелание, чтобы я рассказал о своем среднем брате Ли Яолине. И в Шанхае, и в Пекине мне тоже высказывались подобные пожелания, они исходили от бывших учеников брата.

Уже 37 лет прошло, как мой средний брат умер, но и сегодня люди говорят о нем так, будто он все еще живет среди них. Их простые, бесхитростные слова будят во мне воспоминания о многом, уже позабытом. Мой «сундук воспоминаний» открывается, из него вываливается груда вещей, и, как бы я ни был утомлен, я терпеливо укладываю их обратно, хорошенько закрываю сундук и навешиваю «замок забвения».

Две ночи подряд мне снился брат, снилось время нашей молодости, и, только очнувшись от сна, я вспомнил, что уже прошло 37 лет, как мы расстались. В моем нынешнем доме он не оставил следов. Но его худое лицо стоит перед моими глазами, все такое же родное, доброе, светлое. Не знаю, как долго я еще смогу работать, но и мой затянувшийся жизненный путь неизбежно подойдет к концу, и пора уже оглянуться и посмотреть, какие я оставляю за собой следы.

Мне наконец удается повернуть свою уже начавшую деревенеть шею, чтобы вглядеться в то, что осталось позади. И нет ничего странного, что я вижу там, далеко-далеко, следы двух людей. В детстве, в юности, в какой-то отрезок молодости мы с братом Яолинем всегда были вместе, и в моей памяти сохранилась картина, как мы плечом к плечу бредем сквозь ненастье по размытой глинистой дороге. Вплоть до лета 1925 года, не только в родном доме, но и потом в Шанхае, в Нанкине, мы всегда жили в одной комнате. Он был старше меня на год с небольшим, у него был открытый, жизнерадостный характер. Во многих делах он вел меня за собой. Например, мысль о том, чтобы отправиться на учебу в Шанхай, принадлежала ему, он же поведал ее старшему брату, а я тогда и не строил таких планов.

С того времени, как мы уехали из дома, он старательно опекал меня, два с лишним года — сначала в Шанхае, а потом в Нанкине — мы были вместе, вплоть до момента, когда в Пукоу он посадил меня на поезд, с которым я уехал в Пекин. После этого началась моя самостоятельная жизнь, не у кого было спросить мнения, все приходилось решать самому. Друзей у меня было мало, они не очень-то меня понимали, приходили в пансион, где я жил, много и горячо говорили, а после их ухода я чувствовал себя одиноким. Я отправился в Пекин с единственной целью — держать экзамены в Пекинский университет. Во время медицинского осмотра врач покачал головой и сказал, что у меня неблагополучно с легкими. Это было для меня внезапным ударом. И хотя я был допущен к экзаменам, войти в экзаменационный зал я не решился. Яолиня рядом не было, и я избрал самое легкое решение проблемы, что объяснялось не только упадком духа, но и боязнью, что в университет меня все равно не примут.

Из Пекина я вернулся в Нанкин. Яолинь был еще там, он выдержал экзамены в университет Дунъу в Сучжоу и был зачислен в студенты. Увидев меня, он очень обрадовался, не высказал ни малейшего упрека, напротив, принялся меня утешать и повел к врачу, приходившемуся нам земляком. Врач установил «легочное заболевание», но не опасное. Он знал, что я собираюсь в Шанхай, и рекомендовал обратиться там к доктору, который практиковал на территории французского сеттльмента (тоже из сычуаньцев, вероятно, его учитель). Я провел в Нанкине два дня, побывал с Яолинем в храме Цзимин, на горе Цинляншань, а затем отправился в Шанхай. Яолинь в скором времени уехал в Сучжоу.

В Сучжоу он учился. Я же, поселившись в Шанхае, лечился, работал в периодической печати, писал статьи. Брат время от времени присылал мне письма, советуя хорошенько подлечиться, поменьше развлекаться и побольше читать. Я, конечно, следовал его советам. Тосковал я о нем недолго, обзавелся новыми друзьями. Но при первом столкновении с неудачей или в минуты плохого настроения я сразу же вспоминал о брате. Во время зимних каникул я отправился в Сучжоу навестить его, ночевал у него в общежитии. Все студенты разъехались по домам, и мне не удалось повидать его сокурсников. В Сучжоу было очень тихо и спокойно, мы провели день так же, как в Нанкине, много говорили, но преимущественно о старшем брате и о делах нашей семьи в Чэнду. Я вдруг спросил его: «Ты не чувствуешь себя одиноким?» Покачав головой, он ответил с улыбкой: «Я привык». В его улыбке промелькнула горечь. Он изменился. Ему впервые пришлось жить столь расчетливо. Денег старший брат присылал немного, к тому же часть из этой суммы он выделял мне, так что брат жил очень экономно. Другие разъехались на каникулы, а он остался и усиленно занимался. Я почувствовал в нем силу и стойкость и подумал, что он непременно преуспеет больше, чем я, и сумеет оправдать надежды старшего брата. Во время нашего разговора я поведал ему о том, что один из моих друзей советует мне поехать во Францию. Он не возразил, но и не высказал одобрения, а только сказал: «Дома дела плохи». Он говорил правду. Наш дом ветшал, приносил все меньше доходов, а домашние были не способны изменить образ жизни. Старший брат выбивался из сил и все надежды возлагал на то, что мы, двое младших братьев, «выучимся и вернемся». Но в отношении меня надежды старшего брата рухнули. И вся ноша легла на Яолиня — на плечи одного человека, как же это тяжело! Я сочувствовал ему, преклонялся перед ним, но одновременно испытывал к нему жалость, не мог отделаться от впечатления одиночества и угнетенности, которое он оставлял. Мы тепло, по-дружески попрощались. Он отдал мне свои старые часы, я сунул их в карман пальто, а по возвращении в Шанхай дня через два-три обнаружил, что часов нет; не знаю, когда их успели выкрасть.