Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Но пора было начинать торжество. Марк и Миньо направились к народному дому, где собрались их ученики. Женевьева была уже там вместе с Сальваном и мадемуазель Мазлин; эти двое вышли из своего уединения, чтобы присутствовать на празднестве, которым завершалась их многолетняя плодотворная деятельность. Все веселились, чувствовали себя как дома, атмосфера была самая дружественная. Явились местные власти, муниципальный совет; мэр, выступавший в трехцветной перевязи, объявил от имени общины открытие народного дома. Дети, невинные и чистые, играли, смеялись, пели, открывая новую эру труда и мирных радостей. Они прославляли вечную непобедимую юность, которая преодолеет последние препятствия на пути к будущему Городу братства и мира. Все, что дети не в силах совершить сегодня, совершат за них их потомки. И как только прозвучал этот ликующий, полный надежды клич, появились юноши и девушки, являя собой образ грядущей плодовитости. Затем предстала зрелость — мужья и отцы, жены и матери, великий плодотворный труд всего народа; за ними старые люди, с умилением предающиеся воспоминаниям: прекрасен вечер жизни, если жизнь прожита честно и с пользой. Человечество вновь осознало свое назначение, принимая вместо небесного идеала закон земного бытия, основанного на разуме, истине, справедливости; люди стремились к достижению братства, мира и счастья. Теперь жители Жонвиля будут собираться в этом доме для чистосердечной, дружеской беседы, отныне здесь никого не будут преследовать угрозами, запугивать карами, солнце будет изливать яркий, радостный свет на всех людей, без различия возраста. Отныне никто не станет здесь смущать рассудок и душу, торгуя в розницу обманчивым раем. Успокоенные, веселые выйдут люди из этого дома, радуясь жизни. И, не устояв перед этой живой радостью, благотворным солнечным светом, рушилась вся жестокая бессмыслица старых догматов.

Танцы продолжались до самого вечера. Деревенские красавицы еще никогда не видели такого великолепного празднества. Особенно выделялась среди них жена мэра, красотка Мартино, одна из самых усердных прихожанок аббата Коньяса, которая аккуратно посещала церковь, показывая там свои новые наряды. На ней и на этот раз было новое платье, и она радовалась, что щеголяет в нем, не опасаясь запачкать, как прежде в церкви, где ей приходилось становиться на колени прямо на сырые каменные плиты. И вдобавок здесь она, конечно, не получит пинка, если вовремя не уступит дорогу. Наконец-то в Жонвиле будет место, где можно поболтать, людей посмотреть и себя показать.

Этот торжественный день закончился необычайным происшествием. Марк, Женевьева и Миньо, сопровождавшие своих учеников, вышли из народного дома вместе с Сальваном и мадемуазель Мазлин. К ним присоединилась и г-жа Мартино с группой женщин; все шутили, смеялись, г-жа Мартино рассказывала, чем закончился судебный процесс, возбужденный ее мужем против кюре из-за полученного ею пинка. К делу были привлечены пятнадцать свидетелей, и после бурных прений аббату присудили штраф в размере двадцати пяти франков; вот почему он просто кипел от злобы последние дни. Когда, проходя мимо сада священника, г-жа Мартино громко заявила, что кюре получил по заслугам, над невысокой каменной оградой внезапно появилась голова Коньяса.

— Ах ты наглая лгунья! — завопил он. — Пусть отсохнет твой поганый язык, небось тогда перестанешь порочить господа бога, змея подколодная!

Каким образом он очутился там в этот момент? Должно быть, подстерегал за оградой, когда участники праздника начнут расходиться по домам, и, подставив лестницу, взобрался на нее, чтобы видеть всех проходящих мимо. Заметив г-жу Мартино, щеголявшую в новом платье, окруженную толпой празднично разодетых женщин, убежавших из церкви на нечестивое празднество в обитель дьявола, он окончательно потерял голову.

— Распутницы бесстыжие, ангелы плачут, глядя на вас, окаянные! Соблазняете людей своими мерзопакостями! Ну, подождите, расправлюсь я с вами, пока дьявол еще не унес вас в преисподнюю!

Он был взбешен, даже женщины ускользали от него — те самые женщины, которых церковь опасалась и презирала, но в то же время хотела удержать в своей власти, чтобы с их помощью господствовать над мужчинами. И он стал в исступлении выламывать камни из полуразвалившейся ограды и своими высохшими почерневшими руками изо всех сил швырять их в оторопевших женщин.

— Получай, Матюрина, будешь теперь спать со всеми работниками твоего мужа!.. А этот тебе, Дюранда, — обокрала собственную сестру при дележе отцовского наследства!.. Вот тебе, Дезире, за то, что не заплатила мне за три заупокойные мессы!.. А эти тебе, Мартино! Ты наговариваешь на меня, значит, возводишь хулу на господа бога, вот тебе, получай, еще один, еще! Постой, получишь столько, сколько в двадцатипятифранковой монете франков!

Скандал разгорелся страшный, две женщины получили ушибы, появившийся стражник немедленно принялся составлять протокол. Поднялся шум, крики и гиканье, и аббат, казалось, сразу пришел в себя. Замахнувшись в последний раз, подобно своему мстительному богу, угрожающему миру разрушением, он скрылся, точно черт в табакерку. Теперь он навязал себе на шею новое хорошенькое дельце, он просто задыхался под градом без конца сыпавшихся на него судебных повесток.

В следующий четверг Марк снова встретил в Майбуа человека, о котором последнее время беспрестанно думал, теперь его сомнения рассеялись. Проходя по тесной площади Капуцинов, Марк обратил внимание на жалкого, мрачного вида субъекта, который неподвижно стоял перед зданием школы Братьев, устремив взгляд на стену. Марк тотчас же узнал того самого человека, которого заметил месяц назад вместе с Полидором на углу Главной улицы, недалеко от вокзала. На этот раз Марк мог хорошо рассмотреть его в ярком дневном свете, — то был действительно Горжиа, потрепанный, изможденный, скрюченный, в изношенном, засаленном сюртуке, его было нетрудно узнать по характерному носу, крючковатому, как клюв хищной птицы, и выдающимся скулам. Значит, Дельбо не ошибся: брат Горжиа вернулся и, по-видимому, уже давно бродит в этих местах.

Стоя в глубоком раздумье на сонной пустынной площади, Горжиа почувствовал устремленный на него пронзительный взгляд. Он медленно обернулся, и глаза его встретились с глазами Марка, остановившегося в нескольких шагах. Горжиа тоже узнал Марка. Но на этот раз он не испугался, не попытался скрыться; лишь непроизвольно приподнялась губа, обнажая волчий оскал, и в этом подобии улыбки сквозили жестокость и насмешка. Он спокойно сказал, указывая на обветшалые стены школы Братьев.

— Ну, как, господин Фроман, вероятно, вас радует это разорение? Я видеть не могу этой школы, я готов ее поджечь, чтобы эти подлецы сгорели вместе с ней!

Марк был поражен, что разбойник дерзнул с ним заговорить, и молчал, содрогаясь от омерзения. Горжиа продолжал, отвратительно ухмыляясь:

— Вы удивляетесь, что я вам признался?.. Вы были моим смертельным врагом. Зачем мне злобствовать на вас? Я ничего против вас не имею, ведь вы боролись за свои идеи… Но я ненавижу и готов преследовать до самой могилы своих начальников, моих братьев во Христе, которые должны были защитить, спасти меня, а вместо этого бросили на произвол судьбы в надежде, что я околею от срама и голода… Ну, пусть бы еще меня — окаянного грешника, — но ведь эти жалкие предатели продали самого господа бога, ибо только они одни, с их дурацким малодушием, виновны в том, что церковь будет побеждена, а эта злосчастная школа уже разваливается… Подумать только, какую роль она играла в мое время! Мы торжествовали, мы почти уничтожили вашу светскую школу. И вот теперь ваша школа победила. Сердце мое переполнено скорбью и гневом.

На площади появились две старухи, из часовни Капуцинов вышел монах, и брат Горжиа, искоса оглядываясь, поспешно добавил вполголоса:

— Слушайте, господин Фроман, мне уже давно до смерти хочется поговорить с вами. Я должен многое вам сообщить. С вашего позволения я зайду к вам как-нибудь вечером.

И, не дожидаясь ответа, он удалился. Взволнованный этой встречей, Марк рассказал о ней одной Женевьеве; та встревожилась. Они решили не принимать Горжиа, опасаясь попасть в какую-нибудь ловушку, запутаться в новой коварной интриге. Этот человек всегда лгал, солжет и теперь; его признания не помогут установить истину. Но прошло несколько месяцев, а он все не показывался, и Марк, который вначале из осторожности решил не впускать Горжиа, в конце концов стал удивляться и жалеть, что он не является. Марк отчаянно ломал голову: что хотел рассказать ему Горжиа? В самом деле, почему бы и не поговорить с ним? Если даже Горжиа не сообщит ничего существенного, все-таки не мешало поближе приглядеться к нему.

Теперь Марк досадовал, что ожидаемое свидание так долго откладывается.