Избранное - Ван Мэн

Ведь от чистого сердца писал! Пусть не поверят, пусть посмеются, пусть отнесутся свысока потомки, подумают, что ничего мы не смыслили в поэзии, в чувствах, а также в догматизме и левачестве, но Чжун Ичэн не забывал это стихотворение и, даже попав в «правые элементы», все черпал в нем доброту и красоту, полноту и тепло жизни.

Увы, все это ему больше не принадлежит, все кончено, взорван фундамент, угас костер, никаких больше комприветов, дружеской критики («Мне нужны…»), хватит. Он понял, что им с Лин Сюэ остается одно — расстаться, незамедлительно, без всяких колебаний, решительно и навсегда. Категорически, не то она станет возражать, ей будет трудно расстаться, если услышит горечь в его голосе, он только причинит ей боль, корни обрублены, да ветви-то еще переплетены, и кончится тем, что дурной своей славой, поганым обликом он запятнает, осквернит чистую Лин Сюэ, а такому страшному преступлению прощения нет. И потому — никаких слез. Да он, наверное, и не сумеет заплакать. Иссякли все слезы, ибо черна его душа, реакционно сознание и преступны антипартийные деяния. Увы, не все происходит так, как мы предполагаем. Заранее он представлял себе, как совершенно логично, гладко объяснится с ней в двух-трех словах, и конец. А сегодня, сейчас он смотрит на такое близкое лицо Лин Сюэ, на ее мягкие, черные, родные волосы, чуть отдающие запахом мыла, милый, задорный, глянцевый носик, на аккуратную простенькую одежду, слышит ее голосок, чистый, ровный, мелодичный, ощущает ее дыхание, тепло ее тела и плачет, выкладывая все то, что несчетное число раз прокрутил, прорепетировал в мозгу, бестолково рыдает, и мало было ему холодного ветра и дождя, еще и душа погрузилась во мрак. Откуда-то издалека, из-за горизонта как будто доносится этот зов: компривет, компривет, компривет — хор ушедших голосов, луч догорающей зари, последняя радуга, а он — он летит, низвергается на дно бездны, в черную пустоту. Соленая и горькая вода — слезы с дождем — сквозь приоткрытые губы затекает в рот.

— Нет, нет, не смей так говорить. — Лин Сюэ, потрясенная, кружила вокруг Чжун Ичэна, ловя его ускользающий взгляд, вцепилась в руку, забыв обо всем и обо всех, нежно провела пальцами по лицу, волосам, а потом повернула его голову, чтобы он смотрел ей прямо в глаза. — Что с тобой, что? Ошибся — повинись, исправься, что же еще гнетет тебя? Какую чушь ты несешь! Не знаю, почему дело приняло такой оборот, я в полной растерянности, но не верю, не могу поверить, что ты — враг. Верю лишь в то, что есть на самом деле и убеждает самим своим существованием, а всем этим умственным вывертам не верю… Не сгущай краски, не поддавайся минуте, не занимайся словоблудием, не принимай всерьез все, что о тебе наговорили. Твою «Исповедь озимых колосков» критиковали идиоты! Считать тебя правым — заблуждение, они что-то напутали. Пусть другие болтают что хотят, но сам-то ты неужели не знаешь себя? Не знаешь ты, так знаю я. Ты не веришь — я верю! Если тебе не верить, если не верить самим себе, во что тогда вообще верить? Как дальше жить? Ну а все, о чем ты говорил, не понимаю, не знаю. Ни о мирах по ту сторону Млечного Пути не знаю, ни о том, что было двадцать тысяч лет назад и что будет через двадцать тысяч лет, и даже не все из того, что происходит сегодня с нами, с партией, знаю и понимаю. А не знаю — значит, не знаю. Не понимаю — значит, не понимаю. Но не может же так быть вечно, слишком все это серьезно, пойми, это же дикость какая-то, людям, в сущности, даже думать об этом не позволяют. Чжун, милый, прости меня, тебе и раньше было неприятно такое слушать, но ведь это правда, ты молод, даже слишком, ты даже, скажу я тебе, маловат еще, ты слишком чист и горяч, перебарщиваешь с фантазиями да анализом. И уж если что-то в тебе не совсем созвучно требованиям партии, то как раз это, а не что-нибудь другое. Слишком много ты размышляешь и все лезешь в какие-то темные глубины. Зачем? Черное не назовешь белым, хорошего человека за негодяя не выдашь, а ведь они такое нагородили, будто ты уж и не Чжун Ичэн! Ты принадлежишь партии! И мне, а я — тебе… Так давай… поженимся! Мы уже несколько лет рядом, теперь будем вместе навсегда и вместе примем страдания, коли уж так необходимо пострадать. И вместе обмозгуем все эти вещи, в которых мы с тобой пока не разобрались… Быть может, все это одна большая ошибка, вспышка ярости. Ведь партия — родная мать для нас с тобой, она вправе и отшлепать свое дитя, но сын не должен держать зла на мать. Накажет — и простит, и обнимет, и поплачет вместе с ним. Может, это какой-то особый метод воспитания, чтобы ты стал бдительней, сосредоточенней, после встряски перестройка лучше пойдет… Может, через месяц будет новая проверка, и пересмотрят твое дело, поймут, что перестарались несколько, ведь, как говорят, не перегнув — не выправишь, ну а выправят, все и вернется в нормальное русло… Ничего, ничего, давай-ка… ведь уже столько лет мы с тобой рядом, тебе сейчас так тяжело…

Ее слова, голос, нежность вызвали поразительный прилив сил, и Чжун Ичэн стал, похоже, успокаиваться. Мир все так же светел и прекрасен, и незыблемо стоит древний мост через Цзиньбохэ, чисты и открыты люди, и душа, окаменевшая в потоке грязных и злых слов, раздавленная тяжелыми, как гора Тайшань, беззакониями, в весенних лучах этой мягкой и верной любви начала оттаивать, возрождаться к жизни. И вновь, едва не погибшая, услышала зов далекого хора: «Компривет, компривет, компривет!», увидела радугу в полнеба и зоревые лучи, вызволившие ее уже почти из бездны. Невозможны страдания в этом мире, пока есть в нем Лин Сюэ. Ни предательства, ни кривды, ни поклепа не может быть в мире, где есть Лин Сюэ. Спрятав голову на груди Лин Сюэ, он забывает обо всем, тонет в море любви — все такой же незамутненной и безграничной вопреки всем преследованиям и унижениям.

1951–1958 годы

Мы — дети света, и любовь у нас светлая. И никому не дано погасить свет, убить любовь в наших сердцах. Младенчество — тьма, в которой мы барахтаемся, и путь из детства в юность — это путь от мрака к свету. Ночь так черна, так мрачна, что утром, встречая сияние мириадов лучей, мы ликуем, вприпрыжку устремляемся к свету и, купаясь в нем, забываем, что тьма еще не убита. Нам кажется, что тьма ушла вслед за ночью, растворилась и теперь с нами вечно пребудет солнце, сияющее в ранний утренний час.

Нас переполняла любовь — к партии, красному знамени, «Интернационалу», Председателю Мао, Сталину, Ким Ир Сену, Хо Ши Мину, Георгиу-Дежу, Пику, ко всем вождям коммунистических и рабочих партий мира, к каждому коммунисту, каждому руководителю, парторгу, секретарю. Мы любили каждого труженика и все, что создано его руками: магазины и кинотеатры, тракторы и комбайны, линии электропередачи, улицы, здания, любили красные галстуки на ребячьей груди, молодежь, плечом к плечу шагающую с песнями и улыбками, нежную поросль весенних ив, поскрипывание зимнего снежка, воду и ветер, колосья пшеницы и лепестки хризантем, урожайные поля; все это было достоянием партии, народного правительства, новой жизни, все это принадлежало нам. От любви становилось еще светлее, а любовь на свету росла и крепла.

И друг друга мы любили — еще с той вечерней лекции старины Вэя о самовоспитании коммуниста. Выйдя из зала, решили одну остановку пройти пешком, а прошли полгорода. Наши тени, освещаемые фонарями, то укорачивались, то удлинялись, то отставали от нас, то убегали вперед. И в таком же непрестанном движении находились наши чувства. Мы шли долго, поеживаясь в порывах ночного ветра, но сердца наши пылали.

— А за десять лет большевизируемся?

— Ну, не за десять, так за пятнадцать.

— А как бы нам побыстрее разделаться с индивидуализмом?

— Слушай слово партии — станешь хорошим коммунистом.

— И чего это я тогда повздорила с тем человеком? «Товарищ» — какое замечательное слово… А я…

— Буду держать ориентир на старину Вэя, чтобы стать таким же зрелым, скромным, выдержанным… Когда только получится?

— У тебя получится, получится, непременно получится!

— Неужели можно помышлять о чем-то еще, кроме того, как стать настоящим, полноценным коммунистом, выполнить все задачи, что поставит перед нами партия? Мы же готовы сложить голову, пролить кровь за партию, так неужто не найдем сил покончить с собственными недостатками?

— Ну разумеется. Вот только, боюсь, можем не понять, не осознать, что это недостатки, а уж если поймем, то, конечно, выправим, не щадя себя. Какой же ты коммунист, если видишь, а исправить не хочешь?

— Да только нелегкое это дело — себя перестроить, тут уж сам должен силы приложить, а товарищи помогут.

— Вот ты и помоги, мне нужны твои советы…

— Советы?..

— Ну ты же у нас молодчина и плохое не предложишь, все твои советы приму. Но и ты уж меня слушай…

Если я не прав, посоветуй, излечи меня своей любовью. Смешно? Догматично? А не потому ли дорожим мы любовью, что таятся в ней могучие силы, от которых и люди, и сама жизнь становятся полней и прекрасней? В душевных глубинах зарождается жажда света, и человек отправляется на поиски этого света. Отчего такие густые и нежные ветви у ивы? Так величава, умиротворенно раскидиста софора? Изысканно приветлив платан? Отчего голубеет небо, алеют знамена, загораются фонари? Отчего на всех наших лицах — твоем, моем, его — улыбка неземного счастья? Каждый человек должен стать прекрасней, и тогда прекрасным станет весь мир. Сначала стань достойным любви, а тогда и сам полюбишь, и тебя полюбят. Распахни навстречу свету душу — и поймешь, в чем смысл нашей жизни, за что мы боремся, что вершим. Потому-то и нужны советы друга, помощь в преодолении недостатков. Это необходимо как воздух. И когда мы писали друг другу письма, вместо «целую» ставили «компривет!». Ребячество? Детская болезнь «левизны»? Потомки не поймут? Да ведь мы вскормлены молоком партии, и в головы наши крепко засела вера в партию, и горячая кровь, что течет в наших жилах, готова пролиться по первому зову партии, и взоры наши устремлены на партию, и слух наш настроен только на слово партии, и сердца наши пульсируют вместе с партией; коммунисты, как сказал Сталин, сделаны из особого материала, и нам надлежит стать такими коммунистами, взаправду сделанными из особого материала, ведь, не будь партии, не было бы ни тебя, ни меня, ни нашей жизни, ни нашей встречи и безусловного доверия друг к другу (и пусть завидуют нам, встретившим друг друга и верящим друг другу, и предки, и потомки!); так как же можем мы отказаться от партийного приветствия, не радоваться этим особенным словам, не гордиться ими, не любить их всей душой?