Риск. Молодинская битва - Геннадий Ананьев

— Волей Аллаха все изменилось, воевода, — отвечал новоиспеченный казанский вельможа. — Шах-Али отрекся от престола. Ханом и царем казанским стал Сагиб-Гирей, а я у него — ширни. Вот почему от имени моего повелителя, брата могущественного Мухаммед-Гирея, который завтра тоже прибудет в Казань, я предлагаю тебе сдаться на волю Сагиб-Гирея, да продлятся годы славной его жизни.

— На волю хана, говоришь? Ишь ты, губа не дура.

— Воля его такова: ты будешь отпущен вместе с Шахом-Али к своему государю, рабу Мухаммед-Гирея князю Василию со словом Сагиб-Гирея. Со словом мира. Посол московский остается. Он поедет к вашему князю с послами Сагиб-Гирея. Все твои ратники и слуги останутся живы, но тоже станут заложниками.

— А как купцы и их челядь? Людишки как?

— Сагиб-Гирей не данник твоего господина и не намерен охранять от гнева правоверных ни купцов, ни других гяуров. Они отданы на волю правоверных, да поступят они по воле Аллаха, предопределяющего судьбу всего живого на земле.

Чем мог он, воевода, помочь несчастным? Не разглядел прежде заговора, оттого и гибнут православные. Грех за их смерть на нем да на после московском, Василии Юрьеве. Значит, по чести если, смертную чашу и им надобно испить. Хотел воевода Карпов бросить дерзкое слово в лицо самодовольного басурманина, но сдержался, ибо посчитал, что не в праве решать судьбу всех единолично. Ответил, поразмыслив:

— Погоди ответа. Совет решит, принять твое предложение или отвергнуть.

Сам воевода настроен был стоять насмерть. Погибнуть со славою, а не в бесчестье. Дружинники его, каких он пригласил на совет, поддерживали воеводу, но, как ни упрямились, победило мнение Василия Юрьева. Посла царева.

— Мертвые не имут сраму, вы правы, но мы — слуги государевы, и наша жизнь принадлежит ему. Наши письма царю Василию Ивановичу коварные татары перехватили, и он не ведает, что творится здесь. Ради того чтобы Федор Карпов доставил в Москву весть о гибели нашей, нужно согласиться даже на бесчестную смерть. Даже жестокую. И еще одно хочу сказать: Сагиб-Гирей намерен письмо царю нашему послать с воеводой. Миру, как говорит его советник, станет просить. Если это действительно так?

— Иль татарам верить можно? Только разоружись, они тут же…

— Верно. Слово их не стоит и полушки.[88] Мы знаем это хорошо. Если не согласимся этот крест на себя взять — ни царь, ни православный русский люд не простят нам. Грешно нам думать только о себе, о своей славе.

Вот так он повернул. Именем царя всей России призвал принять милость коварных басурман. Нехотя, но согласились и воевода, и дружинники.

И, так получилось, зря. Лучше бы погибли в неравном бою.

Воеводу, правда, отпустили вместе с Шахом-Али и его женами, посла заточили в зиндон,[89] а ратниками набили, как бочку селедкой, дырявый амбар, не выпускали из него даже по нужде, да и кормить, похоже, не собирались. Когда же пленники высказали недовольство, их обвинили в мятеже и изрубили, словно капусту.

Не принесла пользы и весть воеводы царю Василию Ивановичу. Не только потому, что слишком запоздала, но и оттого, что была ложной. Успокаивающей.

Впрочем, до встречи Федора Карпова с царем Василием Ивановичем было еще далеко.

Ночью, чтобы не нашлись в городе сочувствующие и не устроили бы беспорядки, выдворил Сагиб-Гирей за ворота отрекшегося от ханства Шаха-Али, а также его жен и воеводу московского в придачу. Не дали им ни одной вьючной лошади, ни одной повозки. Верховых коней тоже не выделили. Лишь в насмешку подвели Шаху-Али дохлую клячу с обтрепанной сбруей. С издевкой пояснили:

— Вот твой аргамак.[90] Чингисиду недостойно идти пешком. — И добавили: — Если до рассвета вас будет видно со стен казанских, Сагиб-Гирей не убежден, что вы останетесь живы.

Теперь только дошло до Шаха-Али, отчего Сагиб-Гирей отпускал с ним и его жен. С ними особенно не поспешишь, а лошадь одна. Но хочешь или нет, а бежать нужно, чтобы науськанная Сагиб-Гиреем толпа не настигла их и не расправилась со всеми.

Успели к рассвету они пересечь Арское поле и укрыться в лесу от недоброго глаза. Женщины, изнеженные, привыкшие к безделью, пересилили себя. Стонали. Причитали, но бежали. Лишь в лесу повалились на траву.

Передохнув, поплелись вниз по течению, где, как утверждал воевода Карпов, на правом берегу есть землянки русских рыбаков. Как, однако же, перебраться на тот берег, ни Шах-Али, ни сам Карпов не знали. Они шли, надеясь на удачу или на свою смекалку.

Шло и время. Солнце поднялось высоко. Пора бы сделать привал и подкрепиться, но разве кто из них подумал о том, чтобы припасти еду. Они давно отвыкли от мелочей жизни. Им все по любому их желанию подносили. У них даже и мысли не было, что вдруг останутся они без еды. Только воевода прихватил заплечный мешок, куда уложил нужные в походе вещи: топорик, огниво, казанок, ложку, добавив ко всему хлеб и копченую баранину.

Только велик ли припас для нескольких проголодавшихся ртов? Управились, даже не заморив червячка. Сил все же прибавилось, и они бодрей зашагали по проселку. Теперь им оставалось одно: огоревать версты, а двум мужчинам думать и о переправе. Чем дальше от Купеческого острова, тем Волга шире, не переплывешь в пока еще студеной воде.

К ночи ближе развели костер, найдя в стороне от лесной дороги уютную поляну. Воевода натаскал побольше сухого валежника, чтобы хватило на всю ночь, устроились все в кружок вокруг ласкового тепла и, расслабившись в дреме, поворачивали к огню то один, то другой иззябший бок, то спину. Увы, блаженство это длилось недолго. В отблесках огня начали вспыхивать глаза-угольки каких-то зверюшек, совсем близко завыли голодные волки, наводя ужас на женщин, которые прижались робкими овцами друг к другу, забыв о ревности и соперничестве за право быть любимой женой, и восклицали:

— О! Аллах!

Конягу воевода держал тоже у костра. От греха подальше.

То подремывая, то вновь съеживаясь от страха, женщины ждали рассвета с великой жадностью, а мужчины, желающие им хоть чем-то помочь, делали единственно возможное: подбрасывали сухой валежник в костер, чтобы горел он поярче, чтобы не посмели сунуться к нему волки. А ночь как будто назло тянулась и тянулась.

И все же подошло положенное время рассвета, страхи отступили. Карпов примостил на рогульках чугунок, вскипятили воду и пили ее вместо завтрака все из одной-единственной кружки.

Сытости, конечно, никакой, но теплота по телу разлилась, и животы не подтягивало к пояснице. Даже приятность ощущалась.

До переправы, если идти нормальным шагом, — всего полдня пути; но женщины все — частошажные (выбирали для гарема, а не для лесных буерачных дорог), оттого только к вечеру вышли на берег Волги, к намеченному им месту. Карпов, приложив козырьком ко лбу ладонь, принялся вглядываться в противоположный берег. Долго глядел, внимательно. Увидел наконец дымок. Значительно ниже по течению. Остался доволен.

— Самый раз вышли. Соорудим плот, и пока совсем не стемнело махну я на ту сторону с Божьей помощью!

Подволокли с трудом четыре сухостойные лесины к берегу, обрубив лишние ветки, связали бревна платками шелковыми, причудливой красоты, выстрогал Карпов весло увесистое, тут и сумерки подкрались. Шах-Али просит воеводу:

— Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?

— Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.

— Как бы ночью волки не напали?

— А-а-а, — понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья: — Ночь больше, ночь меньше — много ли убытку. Давай, царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.

Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла похлебку варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.

Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной темноте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе, да у Карпова нож засапожный, только этого мало, если стая войдет в раж.

Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.

Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега — могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.