Миклухо-Маклай. Две жизни «белого папуаса» - Даниил Тумаркин

Уже в 1859 — 1860 годах здесь совершенствовали свои познания молодые выдающиеся ученые из России — Д.И. Менделеев, И.М. Сеченов, С.П. Боткин, А.О. Ковалевский и др. Но наплыв русских студентов пришелся на 1861 — 1862 годы. «Первые грандиозные студенческие беспорядки 1861 г. имели следствием изгнание из университетов сотен студентов, — писал известный историк и публицист С.Г. Сватиков, специально изучавший историю русского студенчества в Гейдельберге. — Молодежь, прошедшая через тюрьму, изгнанная из университетов, бросилась за границу. Гейдельберг стал "научной Меккой" и первым заграничным центром, где русская молодежь свободно знакомилась с произведениями Герцена, Огарева, Бакунина и органами вольной русской прессы»[74].

В русском студенческом землячестве в Гейдельберге, насчитывавшем около 130 человек, как в микрокосме, отражались взгляды и настроения политически активной части российского (преимущественно петербургского и московского) студенчества. Местом сбора для этих студентов стала русская читальня, открывшаяся в октябре 1862 года в двух задних комнатах кондитерской фрау Гельверт. Здесь к услугам читателей, за скромную помесячную плату, были произведения А.И. Герцена, Н.П. Огарева, Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева и других кумиров тогдашней молодежи, широко представлены были «Колокол» и иная русская бесцензурная периодика, печатавшаяся за рубежом; сюда поступали также газеты и журналы из России, ведущие немецкие и французские издания. Читальня быстро превратилась в политический клуб, который, как вспоминает студент-гейдельбержец Ю.С. Кашкин, стал «постоянной ареной для тех бесконечных русских споров, в которых в конце концов каждый из споривших забывает самый предмет и суть темы и цепляется только за последние слова противника»[75].

Пока, по словам одного из участников событий, спорили в основном «о разных возвышенных предметах, оставаясь более в области различных философских систем и теорий», мир в землячестве внешне удавалось сохранить. Но когда в январе 1863 года началось восстание в Польше, русские студенты в Гейдельберге раскололись на два лагеря, как это произошло в Петербургском и Московском университетах. Начались шумные многочасовые сходки, на которых звучали яростные обвинения и контробвинения. Дело дошло до вызовов на дуэль, причем не на рапирах, что допускалось немецким студенческим обычаем, а на пистолетах, что было категорически запрещено. Вмешалось университетское начальство, которое посадило в карцер, а затем удалило из Гейдельберга трех возмутителей спокойствия. Эта полицейская мера способствовала «восстановлению мира» в студенческом землячестве.

Такова была обстановка, когда в Гейдельберг прибыл восемнадцатилетний Николай Миклуха. Разумеется, он принял сторону «герценистов», выступавших за поддержку восставших поляков, и включился в споры, которые велись как в читальне, так и в жилых помещениях, которые снимали студенты. «Мы все были охотники до споров <…>, — вспоминает Григорий Де-Воллан, почти одновременно с ним приехавший в Гейдельберг. — Каждый из нас, так сказать, на свободе не признавал никакой нормы, желая облагодетельствовать не только всю Россию, но и целый мир»[76]. Михаил, собирая материалы к биографии брата, сделал выписку из недатированного письма Де-Воллана Николаю: «Я еще не забыл наших бесед в вашей комнате, где каждый из нас опровергал и признавал. Вы опровергали чувства, злость и т. д., но признавали трихину (круглый червь, паразитирующий в теле некоторых животных и человека. — Д. Т.) и другое. Мне очень приятно воспоминание о Гейдельберге»[77]. Комментируя это письмо, Михаил полагает, что его брат разделял тогда некоторые взгляды студента-нигилиста Базарова — персонажа романа И.С. Тургенева «Отцы и дети»[78].

Среди горячо обсуждавшихся мировоззренческих вопросов была и проблема космополитизма. Об этом свидетельствует письмо Василия Суфщинского Николаю Миклухе, которое Михаил предположительно датировал декабрем 1864 года. Молодежь, придерживавшаяся революционно-демократических или либеральных воззрений, позитивно трактовала это понятие. Такой подход преобладал в кругах русской интеллигенции на протяжении всего XIX века. Любопытно, как восемнадцатилетний Николай связывал космополитизм с еврейским вопросом. В недатированной записке, относящейся к его пребыванию в Гейдельберге, говорится: «Евреи — учителя космополитизма, и весь мир — их школа. И потому что они учителя космополитизма, они также апостолы свободы»[79]. Насколько нам известно, Николай больше не высказывался по этому вопросу.

До начала восстания в Польше в Гейдельберге училось немало поляков, примыкавших к русскому студенческому землячеству. Большинство из них отправилось на родину, чтобы принять участие в вооруженной борьбе. Вместо них, по мере подавления восстания, в Гейдельберг стали прибывать польские эмигранты, преимущественно молодежь. Желая обеспечить благосклонное отношение или хотя бы нейтралитет России в вопросе объединения Германии, Бисмарк заключил с царским правительством конвенцию о совместном подавлении восстания в Польше и приказал не допускать на территорию Пруссии польских инсургентов. Поэтому поток польских эмигрантов устремился в южногерманские государства, включая великое герцогство Баденское, где власти относились к повстанцам с большей симпатией.

Валентин Валентинович Миклашевский (теперь он предпочел именоваться Валентием Мыклашевским) по приезде Николая в Гейдельберг познакомил его с некоторыми польскими эмигрантами и попросил оказывать им посильную помощь. Вскоре, защитив докторскую диссертацию, Миклашевский уехал в покоренную Варшаву, надеясь получить кафедру на юридическом факультете местного университета, а Николая фактически сделал своим «почтовым ящиком», пересылая через него письма и деньги полякам, поселившимся в Гейдельберге. «По некоторым письмам я могу заключить, — писал Михаил, — что квартира [Николая Николаевича] представляла как бы центр сборищ для эмигрантов»[80]. Юный Миклуха, и ранее сочувствовавший польскому освободительному движению, горячо проникся идеями и помыслами эмигрантов и даже решил изучить польский язык. Однако Екатерина Семеновна — полька по матери, — при всей ее полонофилии, выступила против этой затеи. «Ты пишешь, что берешь уроки польского языка, — говорилось в ее письме, скопированном Михаилом. — Да зачем тебе этот язык, лучше английский <…> а польский все равно ты не будешь хорошо знать»[81]. Мать мечтала, чтобы сын по примеру отца стал инженером, а потому неоднократно призывала его изучать прежде всего математику.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});