На деревню дедушке - Михаил Лифшиц

Я привожу эти слова, ибо многие даже искренне думают, что для победы в любом деле, в политике или в искусстве, правду нужно особым образом препарировать, прибавить, как говорил Виктор Гюго, к правде величия, что ли. А тут еще европейские шпионы шлют сообщения по телеграфу — значит, правда может повредить. Я слышал, спросили раз фельдмаршала Мольтке, как надо писать историю франко—прусской войны. «Пишите, — говорит, — правду, но не всю правду». У него было такое представление, что из всей правды нужно вычесть некую величину, равную прусскому видению, а не то как бы воинский дух не уронить и государству вреда не принести.

Так и у нас многие рассуждают, только делятся они на две категории: одни требуют, чтобы правда была приготовлена под соусом целесообразности, а другим подай на гарнир больше личности. Но я за них не беспокоюсь — помирятся, разделят между собой «человеческое присутствие». Я о себе думаю. При такой заботе о моем духовном питании и при такой диете, состоящей в основном из пищеконцентратов, желудок может потерять способность к нормальной службе и не справится с малейшей инфекцией. Что я тогда делать буду? Слишком много врачей, батенька, и у каждого свое видение. Дайте самому разобраться.

— А не выйдет ли у нас при такой постановке вопроса «обеднение наших представлений об отношении художника к действительности»? Скажут, пожалуй, что мы с тобой упрощаем.

— Этого я не боюсь. Кому нужны слова, а не мысли, кто хочет казаться смелым без всяких затрат или по сниженным ценам, тот будет, конечно, задет в своем уважении к себе. Но думаю, что теорию видения можно изложить в самых простых словах. Вообще научные термины хороши на своем месте, а там, где можно без них обойтись, лучше обойтись. Знаешь ли ты, что такое сорокапроцентный раствор этилового спирта в воде? Держу пари, что не знаешь. Между тем это просто водка. Так и надо говорить, если хочешь, чтобы тебя поняло обыкновенное человечество.

В конце концов что такое «видение», согласно всем его разнообразным, но всегда двусмысленным версиям? Это ограничитель к истине. Такие ограничители были известны и раньше. Теперь вот новую инстанцию прибавили — художественную индивидуальность. Еще кто—то будет мне просеивать истину через свое решето.

— Однако существует общее мнение, что художник воспринимает мир сквозь призму своей индивидуальности. Разве эта индивидуальность не интересует тебя в художественном произведении?

Вместо ответа мой собеседник прочел мне стихотворение Пушкина «Если жизнь тебя обманет…»

— Вот тысячу раз читаю эти строки — и все мне кажется, что это я сам сказал, а не другой человек, пусть очень своеобразный, с которым мне интересно было познакомиться. Интерес к чужому своеобразию у меня есть, но похоже на то, что этот интерес не задевает самое важное в искусстве. Насчет «призмы» я сейчас толковать не буду, тут вопрос более сложный, чем может показаться с первого взгляда. Но даже если признать, что «призма» есть, то она возникает помимо нашего желания и нам о ней беспокоиться нечего. Сильная индивидуальность идет прямо к цели, и получается оригинально, а слабая дрожит за свою «призму» и старается ее культивировать, но выходит манерность. Если же бывает такой парадокс, что на почве культа собственной призмы» возникает что–то значительное, то и здесь решающее слово за историческим содержанием, ибо оно временами такие кривые выписывает, что заранее угадать нельзя. И все же во всяком деле конкретные осложнения не могут остановить действие основного принципа.

Итак, на твой вопрос, интересует ли меня индивидуальность художника в его произведении, я отвечу: смотря какая индивидуальность! Если она наполнена действительным, важным для всех содержанием, я готов перед ней на колени стать, ну, а если внутри труха, что тогда? Ясно что дело здесь не в отдельном лице, а в той полноте, которая действует, как электрический заряд. Она–то и создает настоящую индивидуальность, способную подняться над уровнем статистически средней величины. И тогда все это мне интересно, очень интересно, потому что умно, глубоко, прекрасно, характерно — ну, словом, что–то есть. А если вам нужна личность сама по себе в своей совершенной отдельности, — так это будет Голядкин, мелкий чиновник из «человеческого присутствия». Маленький, скверный прыщ, а глядит в Наполеоны. Еще спрашивает, откуда культ личности взялся! Помнишь, у Генриха Манна один собачий мещанин выведен, как две капли воды похожий на Вильгельма II с усищами?

Но я все не успокаивался. Цепочка привычных фраз всплывала в моей голове, за ними двигались плотные множества ходячих представлений. Все это было похоже на моторизованную колонну, способную подавить всякое сопротивление.

— Ну, а творческая активность, художественное видение?

— Пусть мне сначала скажут, что это такое. Видеть «вещи как они есть» — это хорошо, очень хорошо, это черта подлинного таланта. Но, по—моему, твои мудрецы хотят сказать, что творческая активность устраивает свои дела за счет объективной истины и общей правды. Берет себе лучшую часть, а всему остальному населению выдает полезную ложь. Нет, мне это не нравится.

Похоже на то, что видение стало как бы невидением, потому что ценится здесь не верность глаза или чувство прекрасного, а особый род слепоты, уклонения от видимых форм. Я знаю, что безусловного видения нет, исторические условия создают разные зрительные аберрации. Из этого даже такие тонкости получаются, что очень занятно, как милый взгляд близорукой женщины. Но пусть об этом сама история заботится, пусть создает печать времени, причуды зрения — за ней дело не станет. А наше дело близорукость лечить. И чем больше будем лечить, тем тоньше, благороднее, богаче, как живая личность, будет эффект.

Если же кто–нибудь хочет создать себе искусственную близорукость, чтобы не получилось копирования и фотографирования, по—моему, выйдет ложь. Я, конечно, не беру здесь редкие случаи, промежуточные и переходные формы — всякое бывает, — но закон есть закон. По–моему, никакое копирование не страшно при отсутствии базарных соображений. Вот у братьев Ван–Эйк самое тщательное копирование медной лампы — это высокая поэзия. Достоевский говорит о процентах, по гривне в месяц с рубля, и вы чувствуете себя на краю страшной бездны. А ложь мне хоть сахаром обсыпь, назови ее хоть видением, или романтикой, или другим еще более дерзостным словом — все равно это будет вздор, соска для либеральных младенцев, нас возвышающий обман.

Да возвышающий ли? По—моему, возвышает только честное знание действительности, а ложь во спасение не сочиняйте, напрасно будете портить бумагу. Не хочу я такого спасения, у нас от него до сих пор бока болят. Дайте мне достоверные факты и считайте меня неспособным к пониманию искусства. Мне все равно.

— Так–то оно так, но где же будет субъективный фактор, воля художника, его идеал?

— Тут все это будет. Если под именем субъективности мы понимаем незаурядную силу общественного чувства, преданность лучшим идеям времени, отвращение ко всякому социальному и национальному унижению, неотступную мысль о том, что существуют люди, за которых некому заступиться, — тогда не о чем спорить. Такое «видение» я признаю, и каждому настоящему художнику его не занимать. Отсюда даже своеобразие художественной формы растет, как язык Толстого вырос из его желания смотреть на мир глазами простого человека, рассуждающего о своих делах

без вранья.

Так изложил мне суть дела ваш внук Иван Жуков. Он сказал еще в тот вечер, что словам не верит. На словах А.Дымшиц — защитник вольности и прав, а на деле? На деле он защищает писателя от попытки выразить свою личность более широко и полно. Ибо самое важное право личности — это право предлагать посредством слов или поступков, научных понятий или образов решение общих задач. Отнимите у писателя это право под предлогом ограждения его от «абсурда всеобщности» — вы отнимите у него все.

Мы с И.Жуковым не покушаемся на права личности, указанные в советских законах, не тесним ее в угол, а напротив, хотим, чтоб личность вышла на широкий простор и прежде всего, чтобы она видела «вещи, как они есть», то есть знала истину и говорила ее в любой, самой индивидуальной, самой сказочной форме, но истину а не сказку для маленьких детей. Ибо сказка может быть истиной, но истина — это не сказка. Нет, истина существует. И когда люди смеются над ней, когда они думают, что все можно сделать, купить, организовать, наполнив головы большинства любой мифологией, она вдруг появляется на сцене с неожиданной стороны и доказывает им свое существование самым беспощадным образом. Мы–то с вами, дедушка, знаем, почем стоят эти уклоны в области чистого видения…

А насчет правды хорошо сказал Лютер, тот самый, что стоял на своем и не мог иначе: «Вино — это сила, власть сильнее, женщина еще сильнее, но правда сильнее всех». Да, правда сильна, только силу ее люди обыкновенно постигают задним числом, когда жизнь уже начинает их крепко щелкать по голове, а до тех пор она кажется им совсем незначительной величиной.