Все возможные если… - Ольга Мицкевич

многое изменилось. Это то, чего я хочу, мам.

Мама делает вдох, складывает перед собой руки. Тонкими, обветренными пальцами перебирает края кухонного полотенца.

– Я не смогу помочь тебе с деньгами, – наконец произносит она и поджимает губы. У меня перехватывает горло. Я тяну руки через стол, кладу поверх маминых.

– И не надо. Я подала заявку на стипендию. Если нет – получу кредит и найду работу, – у меня ноет душа, когда я представляю, как себя, должно быть, чувствует мама в это момент – беспомощной, не способной обеспечить единственного ребенка, – Мы справимся, мам. Я обещаю. Это просто новое приключение. И у меня есть план.

– План, говоришь, – произносит мама. – Когда же ты вырасти-то успела? Кажется, только вчера я тебя поймала с моей косметичкой, всю размалеванную, а днем ранее – вплетала банты в волосы на окончание начальной школы. Какой ты красивой была в том голубом платье, словно картинка… А вот уже у тебя есть план.

Я больше не чувствую той звенящей радости, что наполняла меня, когда я получила ответ из университета о зачислении, но все равно улыбаюсь, стараясь вложить в эту улыбку всю ту уверенность, которой, по непонятной причине, больше не ощущаю. И мама улыбается мне в ответ.

15.

Снег выпал за неделю до рождества. Накануне вечером горизонт затянуло сизой дымкой, небо опустилось так низко, что, казалось, протяни руку и коснёшься. К утру в воздухе кружили большие, белые снежинки. Весь мир укрывало белым.

К обеду толщина снежного покрова добралась до второй ступеньки крыльца, а снегопад все не унимался. Немного подумав, я все же натянула шапку, старый пуховик, нашла в кладовке рабочие перчатки и отправилась в сарай за лопатой. По-хорошему, стоило бы дождаться окончания снегопада, но небо становилось все темнее, снежные хлопья – все гуще и пушистее. И ни единого дуновения ветра. Если сейчас оставить все как есть, к вечеру мы не откроем входную дверь, не говоря уже о калитке.

Мне удалось расчистить дорожку почти до середины, когда я услышала за забором скрип снега под ботинками. Через мгновение шаги стихли – кто-то остановился по ту сторону калитки. Я выпрямилась, поправила съехавшую на глаза шапку и посмотрела в сторону улицы. Спина взмокла, поясница ныла, а руки и плечи казались жёсткими, словно ветви старого дерева. Последнее, что мне сейчас хотелось – это принимать гостей, изображая радушную хозяйку. Да кому вообще в голову взбредет гулять в такую погоду?

Опять хрустит снег, словно неизвестный за забором топчется на месте, медлит. Я вдруг понимаю, что совсем одна, за глухим забором. Никто не прибежит на мой крик в случае беды, возможно, даже не услышит его, ведь сейчас середина рабочего дня. Желудок скручивает тревога и я невольно сжимаю сильнее черенок лопаты, перехватив его двумя руками. Нахожу взглядом щеколду на калитке и шумно выдыхаю – не заперто. Забор у нас высокий и глухой. Мама не любит, когда заглядывают во двор, поэтому пару лет назад мы заменили старые доски листами ранилы4.

Тишина кругом кажется оглушительной. В ушах нарастает звон. Человек за забором опять принимается ходить туда-обратно, скрип снега под его ногами вторит ударам моего сердца. Вот он останавливается, что-то бормочет, и толкает створ калитки. В глухой тишине щелчки пружин похожи на выстрелы. Я начинаю пятиться задом, не сводя глаз с нерасчищенного участка. Лопата в руках делается тяжелее вдвое, словно налилась моими страхами. Снег мешает калитке раскрыться, и незнакомец толкает ее плечом, вваливаясь в наш двор, поднимает лицо и замирает, когда видит меня.

Лопата скользит из пальцев и глухо приземляется на снег. Меня встряхивает, словно по позвоночнику пустили ток. Дыхание сбивается, челюсти сводит, так сильно я их сжала. Чувства, которые спиралью поднимаются внутри, такие разные, нечеткие, но яркие и обжигающие, что мое тело не понимает как на них реагировать.

– Привет… – неуверенно говорит Макс. Его дыхание превращается в маленькие облачка пара. – Я надеялся застать тебя одну. Можем поговорить?

Макс на моей кухне, за столом. Перед ним остывает чай в щербатой кружке. Дальше кухни я его не пущу, обойдется. И маминого печенья, как и фарфоровых кружек для гостей, ему тоже не видать. Я вообще не понимаю, как и зачем согласилась.

– Ты, вроде, поговорить хотел, – произношу я, когда молчание становится невыносимым. – Ну? Говори.

– Да… – он трет ладони о джинсы, скользит взглядом в сторону окна за моей спиной. – Может, ты сядешь?

– Мне и так хорошо, – так между нами больше пространства. Мне необходимо пространство. – Что ты хотел? Потому, что, ну правда, я не понимаю что тут еще можно сказать.

На последний фразе мой голос чуть ломается, и я сильнее сжимаю край кухонной раковины, о которую опираюсь бедрами. Своим присутствием Макс вызывает во мне смятение и еще какое-то непонятное чувство, вроде головокружения, которое мне совершенно не нравится.

– Ты не дала мне объяснить, – он кладет локти на стол, подается вперед и впивается в меня взглядом. Его глаза – стальная пыль и пламя. В них мольба и упрек, и еще миллион разных эмоций. – Я звонил тебе, наверно, тысячу раз. И ты ни разу не ответила!

Воздух злыми тучами клокочет внутри меня, но я только пожимаю плечами. Мне, правда, нечего ему на это ответить. Обсудить, как и почему он так быстро нашел мне замену? Нет, спасибо. Думаю, на одном из кругов ада есть подобная пытка. Не желаю слушать – ни тогда, ни сейчас.

Макс ждет. Крутит в больших ладонях чашку, потом откидывается на спинку стула и проводит ладонью по волосам – такой простой, знакомый жест, что у меня сдавливает горло. Я медленно отодвигаю стул и, все же, сажусь напротив. Не уверенна, что ноги удержат.

Макс говорит, что ему жаль – неизмеримо, безгранично, до боли. И я ему верю. Это ничего не меняет, но я ему верю. Начав, он уже не может остановиться – говорит и говорит. Наш уговор он не упоминает, даже мельком – мы оба понимаем, что это полная чушь.

Тени удлиняются, ползут по полу. Надо бы свет зажечь, но я не хочу, чтобы у парня напротив создалось впечатление, будто он может задержаться. Сидеть вот так, словно чужие, странно, но это целиком его вина. Делаю глоток и отодвигаю кружку – чай остыл и неприятно горчит.

Макс что-то говорит о глупых ошибках, растраченных шансах, доверии и верности, но его голос – словно белый шум. Я ни