Рацухизация - В. Бирюк

– Мне через два дня с вотчины уходить. Лодку даёт, товаров разных. Пойду вниз по Угре пока не расторгуюсь. Пойдёшь со мной? Я с вотчины выйду и тебя подожду. А ты тайком по бережку догонишь. Ошейник срежем, в церковке какой по дороге обвенчаемся. И пойдём с тобой по Угре, по Оке, по Москва-реке, через Волок Ламский… Привезу я тебя, суженную-жданную, жену молодую, венчанную, ко Великому Новагороду. Не! Во! Во Святой Софии и обвенчаемся! Самое лучшее дело! Красота там неописуемая! Купола золотые, колокола звончатые… Как пойдут звоны да перегуды… Аж душа в пляс сама скачется! А народу-то людей там множество, все в мехах-шелках ободетые, каменьями-самоцветами изукрашенные. Идут-гуляют толпою по площадям каменным, каблуками стучат по мостовым досчатым. На кресты святые крестятся, платьем дорогим выхваляются, все промеж себя радуются. Чудо чудное, краса несказанная! А тут ты, посередь всего, плывёшь уточкой, из себя-то вся разодетая! А вокруг бояре да купцы тебе кланяются, на красу твою глядят — не насмотрятся.

Чуть слышный полувсхлип-полувздох девочки отметил реакцию на нарисованную яркими мазками волшебную картину счастливого будущего. Мужчина довольно хмыкнул и продолжил:

– Что, любо? То-то! Уж и погуляешь ты, покрасуешься. В оксамитах дорогих, в парчах золотых, в жемчугах скаченых. Уж такая ты будешь раскрасавица! Не насмотреться на тебя, не нарадоваться! А уж я тебя на руках носить буду, пылиночку-сориночку всякую — сдувать! Чтоб не изнурять тебя работой тяжкой, не неволить житьём бедным-нищенским — отстрою хоромы добрые, найму слуг верных, надарю платьев дорогих да прикрас заморских. Хорошо заживём, счастливо. Эх… Да… А для такого счастья нашего — надобно взять бояричеву казну тайную. Я б и сам пошёл, да в хоромы Ванькины ходу мне нет. А ты везде лазаешь, тебе везде — ворота открытые. В ночь, как мне в поход идти, заберёшь казны, сколь снести получится, да и пойдёшь тишком по бережку. А я поутру тебя нагоню да встрену. Придём в Новагород богатенькими, не бродягами-прощелыгами — хозяевами. Враз куплю и усадьбу добрую, заведу имение всякое. И тебя разукрашу царицею. Жить да поживать нам в любви да согласии. Сделаешь?

Мне было очень интересно услышать ответ Елицы на этот план, на предложение ограбить меня.

Часть привезённого мною из похода серебра, крутится в обороте. Но основная масса, на которую будем осенью хлеб для моих людей покупать, убрана в подземелья. Под моим теремом вырыты довольно обширные подвалы с кое-какими затеями, и найти там сундуки с серебром… Кроме меня, Николая, Сухана, Ивашки… да, пожалуй, никто больше — взять не сможет. Но мои наложницы постоянно крутятся возле меня — могли слышать, догадаться…

Согласие было выражено, вероятно, смущённым кивком. На крепком мужском плече. Потому что её ответа я не услышал, а мужчина удовлетворённо продолжил:

– Вот и славно, вот и умница. А покудова ты ко мне больше не подходи. Люди тут злы да доносчивы, увидят — перескажут бояричу. Потерпи малость — уж потом-то налюбимся-наласкаемся!

Мужчина вытащил левую руку у девки из-под головы и вдруг, рывком, поднялся на ноги.

И мы уставились друг на друга. Метров с четырёх. Через округлую плешь гранитного лба.

– Э… м… ни х… Ай! Уе…!

Он начал тихонько пятиться, взмахнул руками и рухнул с края ложбинки между камнями, где только что так эффективно трудился. С нивы, так сказать, преступного сговора и нелегитимного сношения. Короткий матерный возглас мгновенно перешёл в быстрый топот, удаляющийся в сторону леса.

Кретин. Бегать от меня надумал.

– Курт! Взять! Сухан, в наручники дурня!

Подскочившая, уже сидевшая на «ложе любви», Елица, вдруг крутанулась на коленях к лежащему в стороне своему поясу и выхватила кинжал.

Памятный кинжальчик: ручка — турецким двуглавым орлом. Когда-то с ним на меня уже кидались. Дырокол для неверных жён — дед Перун им свою бабу тыкал. Хорошая штучка, сам подарил.

– Ты меня резать собралась?! Со «Зверем Лютым» драться надумала?!

«Если вы стали для кого-то плохим, то значит много было для этого сделано хорошего» — увы, и эта мудрость нашла своё подтверждение в моём попадизме.

Я был удивлён. Крайне. Всё-таки, два года вместе. И днём, и ночью. Были же всякие… совместно пройденные критические моменты. Да и в постели… к взаимному удовольствию. «Много было сделано хорошего»…

Чем её этот… чудак так прельстил? Чего, у него много толще? Или — длиннее? Если и «да», то не намного.

Хотя, как сказано в бородатом анекдоте: «мелочь, а приятно!».

И вот теперь, из-за какой-то «мелочи», она на меня с ножом кинется?! Это нехорошо — я её многому научил, она многие мои приёмчики знает.

Покрутил в руке свой дрючок. Вот сейчас и узнаю — насколько моя наука эффективна. В реальных боевых условиях.

Не узнал.

Елица на мгновение оторвала свой, вцепившийся мне в лицо, взгляд, посмотрела на провороты дрючка в моих руках. Выпавший из её рук кинжал звякнул, падая на камень, заскользил по склону. А девушка схватилась обеими руками за волосы, наклонилась к «овчине своего грехопадения», и негромко завыла, качаясь из стороны в сторону.

Никакого гипноза, никакого волшебства — просто я постоянно использую эту палочку на уроках. Часто чуть ткнуть, чуть щёлкнуть, указать, выровнять что-нибудь… палочкой — быстрее, чем объяснять словами. Устойчивая ассоциация: указка — в руках учителя, учитель — всегда прав.

Под её негромкое завывание вывел ей руки за спину, застегнул наручники. Свёл, поддерживая за локоть, с камней вниз. Тут она увидела Цыбу.

– А! Падлюка! Гадина! Доносчица!..

Елица рванулась к девке, споткнулась, грохнулась лбом о камень. И снова завыла. «В бессильной злобе»…

Мда… Ну, детишки, пойдёмте-ка быстренько к ближайшему подходящему месту: к Маране на заимку. Там есть очень неплохие подземелья. Для разговоров по душам. Будем лечить клептоманию — клаустрофобией, а мошенничество — прижиганием.

Сухан волок мужичка с заткнутым шапкой ртом, Цыба прочие вещички, а я — эту… дурочку.

Вспоминал разные наши совместные эпизоды. Как мы познакомились, и она на меня с ножом бросалась, как за сестру просила, как Трифену выручала. Как, чуть не сходя с ума от страха и стыда, плясала голою в темноте на речном берегу перед гребунами-мокшами… Как тонула в собственной панике, убив в игре парня… Как выла и рычала, теряя невинность в волчьей шкуре, как смущалась, когда я их первый раз одновременно с Трифеной в своей опочивальне…

Сколь же всякого было! Сколько я на неё сил и времени потратил! Вложил. Души своей…

От бзика в форме идиосинкразии на прикосновение мужчин — избавил. Вырастил умелую, смелую, сильную… Теперь… она осмелела. И нашла себе другого. Татя-мошенника… А я — расхлёбываю последствия. Результаты своего собственного качественного воспитания. Дерьмократия моя, либерастия. И эта… эмансипе… эмансипи… Она самая.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});