Свежее сено - Эля Каган

— Фи, — стыдила она его, — некрасиво.

А он назло повторял свою поговорку, и она строила недовольную мину — она сердилась.

— Нельзя так говорить! — кривила она свой ротик.

Наконец она дала ему оплеуху. Но этого-то он как раз и ждал. Ему нравятся ее оплеухи. И она хлещет его по щекам почти беззвучно.

Но вдруг что-то загрохотало, словно тысячи швейных машин застучали внезапно вместе и потом поодиночке начали останавливаться.

Что это такое загрохотало?

Гесл вскочил и побежал на край двора — посмотреть, что это там загрохотало. Когда он подошел поближе, он увидел: завалилась трехэтажная стена — брандмауэр, которая отделяла большой каменный дом от соседнего дома.

Сбежались соседи и соседки, домашние хозяйки, у которых лица были в саже от закопченной печки, а передники — в крови и волосы — в перьях от только что зарезанных кур.

Рыжий Нохем разглагольствовал перед обступившими его жильцами:

— Как это каменная стена заболевает вдруг падучей? Человек — я понимаю: или кто-нибудь ему ножку подставит, или он сам споткнется. Но как это каменная стена вдруг заваливается…

Другой жилец, постарше, разъяснял:

— Разве Диванчик заложит хороший фундамент?.. Она стояла, стена, на курьих ножках.

И одна из милых головок — «Петехка» зовут ее детишки — удивлялась и спрашивала у старшего брата:

— Как это стена могла стоять на курьих ножках?

А брат все уже знает. Он учится в пятом классе.

— На курьих ножках? — повторяет он. — Это сказано в кавычках… для красного словца…

А маленькая головка не понимает ни курьих ножек, ни кавычек, ни красного словца. Как это слово может быть красным или зеленым?

Но тут прибегает запыхавшийся Диванчик:

— Что завалилось? Где там завалилось? Господь с вами! Как это стена сама может завалиться? Может быть, это землетрясение?

А жильцы все шумели: слыхано ли? Как это каменная стена стоит себе и стоит и вдруг ни с того ни с сего заваливается?..

Наконец решили: выделить дворовую комиссию во главе с Геслом для расследования происшествия.

Долго расследовать не пришлось. Пару дней спустя уже висело объявление о созыве общего собрания жильцов.

Гесл усиленно размахивал колокольчиком, но ничего не помогало. Это не профсоюзное собрание. Здесь можно позволить себе разговаривать всем вместе. Во-первых, веселее, во-вторых, скорее будет. Не слышно, что говорят? Так и это неправда! У каждого свой голос.

Но Гесл все-таки звонил колокольчиком, пока все не замолчали, и тогда он взял слово. Он рассказывал, что стена рухнула потому, что вплотную к ней стояла уборная и Диванчик, экономя деньги на вывозку нечистот, вырыл в пустовавшем, закрытом на замок стойле глубокую яму, куда все стекало. И еще рассказывал Гесл, что и большой каменный дом тоже на ладан дышит — стоит ведь он еще со времен короля Яна Собесского. Он требует капитального ремонта. Его нужно перелицевать.

Товарищ представитель жилищной кооперации выступил и сказал, что Диванчику не под силу сделать такой ремонт. Да он и не захочет! Поэтому дом переходит в жилкооп.

Взял слово и Диванчик:

— Вам, я думаю, всем ведь известно, — сказал он, — что человек я мягкого характера, человек я тихий. Но как поможет тут моя тихость, когда за душой нет ни гроша… Подождать надо; может, улучшится положение…

Наконец выступил сапожник Итче-Мохе (Тимоха).

— Стены каши просят, — сказал он, — тут не до шуток. Это не сапог — положил заплату и ступай снова месить грязь. Это дело в долгий ящик откладывать нельзя… Да и что тебе, хозяин, — обратился Итче-Мохе к Диванчику, — может, и тебе каморку дадут.

Итак, дом перешел в жилкооп.

Гесл Прес был назначен заведующим домом. В тот день Гесл снова потянулся, закинув руки назад. Теперь он нашел им приложение. В тот день Гесл готов был расцеловать все встречавшееся ему на пути — и детские головки, и каменные стены, и, конечно, больше всего ее, Ципку.

И пошла работа, настоящая горячая работа, заслуживающая гордого названия «труд». Подвозят на санях кирпич, гасят известь…

Растаял снег, и подводы с кирпичом идут по глубоким лужам. Колеса, как огромные катушки, катятся и катятся всю дорогу.

Но вдруг задержка с кирпичом. Остановились подводы.

И как раз тогда выскочил Диванчик с жирной улыбочкой на губах. Вертелся-вертелся и наконец все же выпалил:

— Ну, что слышно? Кирпича не хватает! На полдороге застряли?.. Хи-хи… Ничего себе хозяева появились!

И, глубоко вздохнув, Диванчик испустил звук:

— Ээээ-ть…

И надо же было тут подвернуться Итче-Мохе. А он, Итче-Мохе, горячий. То есть так он вообще добродушный. На собрании он даже обещал Диванчику комнату. Но таких слов от него он не стерпел. Он даже покраснел:

— Ты что сказал? Снова хозяином станешь?.. Знаешь, когда это будет? Когда деревянные гвозди зазеленеют!

Диванчик спорить не любит. Он тут же смылся.

И катушки у подвод снова завертелись, и появился кирпич.

Гесл занят по горло. Он реже видит Ципку. Она уже не так часто дает ему оплеухи.

Ципке скучно стало. А Ципка любит, чтобы ей весело было. И она не может ждать. Иные могут как-то останавливать время: не срывают листки календаря, не заводят часов. Но Ципка — не часы, которые сначала заводятся, а потом уже идут. Она, Ципка, пришла в мир для утешения. На радость ближнему. Но себя утешить она не может…

Гесл встречает ее часто надутую: почему, мол, он оставляет ее целыми днями одну?..

Ну как ему рассказать ей, что есть на свете и другие радости. Такая огромная радость для жильцов всего дома. Нет! Радость для всей страны! Радость труда. Вот свяжут дом деревянными цепями и возьмутся за него, за этот колосс, за эту громадину.

Он идет вечером домой усталый и замечает издали недовольную Ципку. Он протягивает натруженные, налитые руки и зовет ее нежно, как кличут цыплят:

— Цып-цып-цып-цып-цып, Ципочка!

2

Началось лето, строительное лето. Дни становились длиннее.

Гесл Прес носился весь в поту. Смотрел, как по кирпичику растет кладка, и думал: «Теперь уже пуговицы пришивают машиной. А кирпичики по одному кладутся медленно. Вот если бы они выкладывались быстро друг за другом в ряд, как стежки на швейной машине!»

И Прес носился от одного рабочего к другому. Энергия била через край. Он словно сам себя укладывал в стены.

А Итче-Мохе все рассказывал одну историю и очень огорчался, что не все ему верят, — горазд он был на выдумку. Но эта история как раз была правдивая.

Прес иногда забегал к нему выпить второпях стакан чаю. Раз он вбегает, и в руках у него винтики какие-то. Выпил он наскоро чай. Хватился — винтиков нет. Туда, сюда. Винтики как сквозь землю провалились. Пока он, Итче-Мохе, не расхохотался. Гесл, оказывается, вместо сахара в стакан опустил винтики да так и не заметил, что чай-то несладкий был.

— Истинный бог, правда! — прибавлял тут Тимоха. — Пусть куры в лицо мне плюнут, если вру.

Раньше Гесл и дня не мог прожить, чтобы не увидеть Ципочку, а теперь…

Ему, Геслу, бывшему портному, кавалеру ордена Красного Знамени, а ныне заведующему, доверено большое дело. И он со всем пылом ушел в него, как подмастерье, которому впервые доверили самостоятельно сшить мужскую пару.

А Ципочка?.. Ципочка тосковала по его налитым рукам, по его задумчивости, даже по его присказке «Холера тебе в талию».

Но Ципочка не может остановить часы, не может не отрывать листки календаря, и она сама не часы, которые сначала заводятся, а потом уже идут. Ей все время нужен кто-то, кто бы пел ей песенку, ей нужно кому-то давать оплеухи, и ей, Ципочке, нужно кого-то утешать. Это и для нее утешение. Потому что она, Ципочка, хочет, чтобы было весело. А у кого во дворе может быть весело? Только у Тимохи!

Тимоха играет на гармошке. У Тимохи язык как скороход: он может рассказывать сказки-небылицы.

Сидит себе Тимоха за верстачком подобрав под себя ноги и рассказывает свой сон. Ципочка знает, что это выдумка, будто ему это снилось, но она слушает. Ничего, если это даже неправда, — послушать-то можно.

А Тимоха рассказывает, что ему приснилось, будто он — на съезде Советов и председатель объявляет, что теперь пришла уже пора выбирать простых рабочих для руководства государством, и все кричат, что его, Тимоху, нужно выбрать… И он, Тимоха, становится руководителем, все рабочие становятся у него комиссарами, а служащие и прочие — рабочими. И дела идут у него на славу. Наконец он решил ввести социализм. И он созывает новый съезд. Вдруг выступает один, и это, оказывается, наш Диванчик — он теперь сапожник. Вот он выступает и говорит, что все у нас уже хорошо, но пришло время выбирать простых рабочих, и все кричат, чтобы его, Диванчика, выбрали…

— Тогда я поднял шум. «Как, олухи вы?! Кого вы хотите выбирать!» И от своего же крика я проснулся.