Дела семейные - Рохинтон Мистри

Позже к нему снова зашел доктор.

— Как вы себя чувствуете, профессор Вакиль? — спросил он, нащупывая пульс.

— Запястье у меня в порядке. Проблема с лодыжкой.

Доктор Тарапоре улыбнулся, довольный: давно известная профессорская саркастичность не убыла, несмотря на страдания. Хороший признак. Доктор, которому недавно перевалило за сорок, был студентом Наримана Вакиля, задолго до того, как профессор стал его пациентом. Их свело принудительное кормление английским, курс которого сделали обязательным для студентов всех негуманитарных факультетов в первые два года обучения в колледже.

Однако вчерашняя встреча с профессором Вакилем на фоне голых больничных стен лишила Тарапоре покоя. И сегодня с самого утра его обуревали странные чувства — ностальгия, грусть, сожаление о потерянном времени, об упущенных возможностях — и он не мог понять причину этих человеческих реакций.

И еще — в уме преуспевающего врача неотвязно звучали строки из «Сказания о Старом Мореходе». Сам изумившись, запутавшийся медик начал читать стихи, которые когда-то Нариман заставлял учить своих студентов:

Вот Старый Мореход. Из тьмыВонзил он в Гостя взгляд.«Кто ты? Чего тебе, старик?Твои глаза горят!»[2]

Нариман нахмурился. Он впервые заметил, что у Тарапоре довольно длинные волосы — врачи обычно так не стригутся, это была бы нормальная прическа, если бы он в рекламе работал…

Появился палатный бой с погромыхивающей тележкой, которую он покатил между кроватями. Молоденький парнишка делал свое дело споро и динамично. Ставил вымытые утки под кровати с аккуратностью, свидетельствующей о желании навести порядок. Бой. Тех, что выполняют эту работу в женских палатах, называют нянечками. Айями. «Айя присматривает за детьми, — думал Нариман. — Собственно, так здесь и воспринимают стариков и больных».

Доктор Тарапоре сосчитал пульс, сделал пометку в истории болезни и продекламировал еще строку:

— «И держит цепкою рукой…»

— Извините, доктор. Зачем вы мне Кольриджа читаете? Я бы куда охотней выслушал ваш прогноз по поводу моего перелома.

Доктор Тарапоре смутился, как школьник:

— Сам не знаю, сэр, почему мне вспомнились ваши лекции в колледже. Мне очень нравились ваши лекции, я до сих пор помню «Старого Морехода» и «Кристабель». И все рассказы Э. М. Форстера из «Небесного омнибуса», которые мы учили.

— Не морочьте мне голову. У меня болезнь Паркинсона, а не Альцгеймера, я тоже помню эти лекции: аудитория, в которую набились две с лишним сотни негуманитарных буянов, они шумят и свистят, стараются своими инфантильными выходками произвести впечатление на десяток девушек, затесавшихся среди парней.

Доктор покраснел:

— Это университетское начальство виновато: оценки по английскому не засчитывались в средний балл, только посещаемость. Поэтому ребятам было все равно. Но даю вам честное слово, сэр, я в этом хулиганстве не участвовал.

Нариман поднял бровь, и экс-студент исправился:

— Ну, может, свистнул разок или два. Без всякого энтузиазма.

Доктор почувствовал, что разболтался не в меру. Он взялся за фонендоскоп, потом измерил Нариману давление и сделал еще какие-то записи в истории болезни. Но на самом деле ему хотелось, чтобы старый профессор поговорил с ним о жизни.

Он сделал новый заход.

— Сэр, «Старый Мореход» напомнил мне о лучших годах моей жизни, о студенческих годах, — он замялся, — о молодости.

И сразу пожалел о сказанном.

«Чувствительная у доктора совесть, — подумал Нариман. — Четверть века прошло, а он все винит себя за безобразия аудитории. Или это просто его методика общения с больными?»

Ну что ж. Нариман счел за благо отказаться от сарказма.

— В каком году вы посещали мои лекции?

— На первом курсе, в шестьдесят девятом.

— Следовательно, вам сейчас лет сорок.

Доктор кивнул.

— И вы осмеливаетесь говорить о молодости, как будто она уже прошла?

— На самом деле, сэр, я чувствую себя старым, когда я…

— Ха. А как, по-вашему, я чувствую себя, когда мои бывшие студенты говорят со мной о своей молодости? «Пусть Прошлое хоронит своих мертвецов», — процитировал Нариман, закрывая тему.

— «Действуй — действуй в живом Настоящем», — продолжил доктор Тарапоре, ожидая комплимента за опознанную цитату.

— Превосходно. Так давайте следовать совету Лонгфелло. Скажите, когда вы возвратите мне мою лодыжку?

Студент вернулся к действительности.

Доктор Тарапоре, возвращенный к постели пациента, постучал по твердому белому панцирю и изрек:

— Гипс прочный.

Нариман усмотрел в этом некую фривольность.

— Конечно, прочный — цемента здесь хватило бы на ремонт моей квартиры. Ваш гипсовальщик увлекся.

Доктор Тарапоре засмеялся:

— Предплюсна — одна из самых коварных групп костей. Особенно в вашем возрасте. Мы должны обеспечить ей достаточную поддержку, защитить плюсну и зафиксировать ногу в неподвижном состоянии. А ваш паркинсонизм требует от нас особой осторожности. Через четыре недели сделаем еще один снимок, но выписать вас можно уже завтра.

Он пожал Нариману руку и вышел в коридор к Джалу и Куми, ожидавшим его наставлений по уходу за больным.

В последние два дня Джал практически не покидал больницу. И Куми находилась при отчиме с утра до ночи. Нариман был тронут, он уговаривал их пойти домой отдохнуть, поскольку их присутствие в больнице ничего не меняло.

— Ничего, папа, мы составим тебе компанию.

— Известили вы Роксану и Йезада? — спросил он.

— Мы решили пока не тревожить их, — ответила Куми.

Чтобы повеселить Наримана, брат с сестрой стали описывать ему визит Эдуля Мунши, тот краем уха услышал, что в доме произошел несчастный случай. Единственное, что он разобрал, были слова «Нариман Вакиль» и «сломал». Ему больше ничего не требовалось — он явился со своими инструментами и спросил, что нужно починить.

Нариман фыркнул.

— Постой, папа, послушай, что Куми ему ответила!

— Я говорю, конечно, Эдуль, мы будем очень благодарны за починку. Но дело в том, что придется ехать в «Парси Дженерал». Он изумился: «Почему в “Парси Дженерал”»? Я говорю, потому что папа в больнице. «Ну и что?» — говорит он. Я отвечаю, починять надо папину лодыжку!

— Видел бы ты его лицо, папа! — смеялся Джал.

— Я понятия не имел, что он такой отчаянный человек, — усмехнулся Нариман.

Принесли обед. Они помогли установить поднос на ножках. Поделили между собой пудинг с кремом, потому что Нариман отказался от сладкого, а к чему пропадать хорошей еде?.. Вынесли поднос с посудой за дверь, чтобы его забрали, и пожелали Нариману спокойной ночи.

Нариман был не против побыть в одиночестве. Палатный бой, который заступил в ночную смену, был немолод, значительно старше динамичного парнишки, что работал днем. Ему, должно быть, за пятьдесят, никак не меньше, прикинул Нариман. Интересно, отчего у него руки дрожат, тоже от паркинсонизма или от чего-то другого. Несовершенство рук искупалось совершенством его улыбки. Улыбка просветления, думал Нариман, так похожая на вольтеровскую в старости, на том портрете, который украшает фронтиспис его экземпляра «Кандида».

Как обретает человек такую просветленность, размышлял он, здесь, в мрачной палате, вынося судна и утки хромых, обездвиженных и больных? Или все это как раз и есть необходимое условие? Условие для понимания, что, стар или молод человек, богат или беден — всяк смраден с другого конца?

Нариману хотелось заговорить с ним, но никак не мог решиться. Пожилой бой сам спросил, как он себя чувствует, не нужно ли чего, может, подушку поправить…

И улыбнулся — и Нариману показалось, что у них состоялся долгий и сердечный разговор.

На другой день в палату зашел мистер Рангараджан взглянуть на свою работу. В целом он остался доволен, но в двух местах ему хотелось добавить гипса.

— Лучше перестраховаться, чем потом раскаиваться.

Обеспокоенный изнуренным видом Наримана, он попытался развлечь больного рассказами из практики.

— Вы находитесь в первоклассной клинике, профессор Вакиль, можно сказать, в пятизвездочном отеле по сравнению с другими больницами. Когда я вернулся на родину после неожиданного отъезда из Кувейта, я нашел себе работу в государственной больнице в Индоре. Жуткое было место. Полно крыс — и никого это не волнует!

— Видимо, это было до вспышки чумы в Индоре?

— Совершенно верно. В мою бытность там произошло два страшных случая. Одному больному крысы отгрызли пальцы ног. И еще крысы загрызли новорожденного. Не до смерти загрызли, но младенец погиб.

Нариман затряс головой.

— Но крысы были не единственной проблемой, — продолжал Рангараджан. — Там лежал больной с полностью загипсованной ногой-даже больше, чем у вас. Он все жаловался на жжение под гипсом, которое просто с ума его сводило. Сутками кричал, как безумный, звал на помощь. Но доктора считали, что он просто капризничает. И чем кончилось? Больной не выдержал и выбросился из окна. Когда с трупа сняли гипс, под ним обнаружили просто мясо, кишевшее клопами.