Одри Хепберн – биография - Александр Уолкер

На сей раз удача сопутствовала Одри с начала и до конца. Скорее всего, о ней уже шли взволнованные пересуды на студии, так как Валентина Кортезе сама предложила поучаствовать в актерской пробе Одри. И когда она увидела стройную трепетную девушку, то воскликнула:

– Но почему же они до сих пор не дали вам эту роль?

– Им кажется, что я слишком высокая, – ответила Одри.

– Какая глупость! Снимите туфли, а я стану на цыпочки во время вашей пробы.

Для теста была выбрана сцена, где взволнованная Нора прибегает и сообщает, что ее пригласили танцевать на приеме, где будет совершено покушение на диктатора. Но перед этим она должна пройти пробу, добавляет Нора. Чувства и нервное напряжение, которые испытывала Одри, удивительно точно совпали с переживаниями ее героини. «После… прогона, – отмечает Андерсон, – все присутствующие стали обмениваться многозначительными взглядами: Одри обладала как раз тем, чем нужно. После еще одной репетиции пробы казались уже совершенно излишними».

Сидни Коул подтверждает это: "Торольд спросил у меня: «А зачем мы снимаем пробу? Ведь здесь же все ясно». Через три дня все определилось. «Одри Хепберн будет играть Нору», – занес Андерсон в съемочный журнал 26 февраля 1951 года.

Незадолго до начала съемок, назначенных на 15 марта, Одри встретила того самого танцовщика, который должен был стать ее партнером в фильме. Джон Филд был исполнителем более высокого класса, чем Одри, и она почувствовала, что танец станет для нее сложнейшим испытанием. Обычные в подобных случаях дубли очень быстро утомляли ее. И то, что позднее сделалось ее хорошо скрываемой профессиональной слабостью, на заре карьеры Одри слишком явно бросалось в глаза. Если ей приходилось долго поддерживать в себе какое-либо сложное эмоциональное состояние или совершать серию определенных движений, игра лишалась первоначальной естественности и непосредственности. Разница стала заметной особенно тогда, когда были проявлены и просмотрены все дубли с ее участием. «На этом этапе, – вспоминает Линдсей Андерсон, – ей приходилось полагаться на данные своей внешности и на те чувства, которые она могла пробудить в себе сама. Но, в общем, ей вполне хватало опеки Торольда. К счастью, ее роль была не так уж велика».

Танцевальные эпизоды внезапно сделались весьма утомительными, как только начались съемки. Одри обнаружила, что ей все сильнее хочется приняться за работу над фильмом «Мы едем в Монте-Карло» под лучами нежного солнца Ривьеры. А март 1951 года в Англии выдался необычайно морозным. Отопление в старом театре Бедфорд в Лондоне работало «приступами». В прямом и переносном смысле слова Одри замерзала на репетициях и съемках. К концу дня у нее болели мышцы и суставы. И хотя танец продолжался каких-нибудь три или четыре минуты – а в самом фильме и того меньше, – работа над ним была сложней и изнурительней, чем над балетом. Оркестр повторял одни и те же музыкальные фрагменты по нескольку раз для каждого дубля, а Дикинсон требовал множество дублей. «Я готова была завопить, – признавалась Одри, – слыша снова и снова повторения все той же полудюжины тактов».

В книге Андерсона мы обнаруживаем свидетельства того, как Одри, войдя в мир большого кино, очень быстро избавилась от всех иллюзий, которые она, возможно, до той поры питала. "Во время первого дубля кран, на котором была закреплена камера, привели в движение не тогда, когда нужно; в ходе второго дубля в момент прыжка у Джона Фалда с головы слетел парик; в третьем – кордебалет слишком широко растянулся по сцене; четвертый дубль сочли вполне удовлетворительным, но для подстраховки начали снимать пятый, и… движение камеры в нем оказалось слишком медленным; шестой был «приемлемым»; но только на седьмом и восьмом дубле Дикинсон провозгласил: «Проявляйте оба». На следующий день Торольд Дикинсон появился на съемочной площадке в состоянии крайнего раздражения, с признаками начинающегося гриппа и с ходу заявил, что не удовлетворен всеми балетными дублями с участием Одри и Филда. Их нужно переснять. Одри отнеслась к этому с философским спокойствием. Она предпочла взглянуть на это под совершенно другим углом зрения. Эта работа послана ей для того, чтобы укрепить волю и характер.

Между дублями, вспоминает Андерсон, она то и дело забегала в свою артистическую уборную, чтобы погреть руки и ноги у электрического обогревателя, а затем в конце рабочего дня, если бак с водой был еще теплым, Одри принимала душ до тех пор, пока ей не удавалось полностью избавиться от того, что называют «гусиной кожей».

Торольд Дикинсон, которому в то время было уже за сорок, принадлежал к весьма требовательным режиссерам. Но он несколько смирял свое извечное стремление к совершенству, когда дело касалось Одри. Его отношение к ней Сидни Коул называет «почти отеческим». С течением времени она начала все больше зависеть от него. «Он был очень внимателен к каждой сцене, из-за которой у Одри могли возникнуть какие-то сложности», – вспоминает Коул. Крайне неприятное мгновение для Норы наступает после того, как в ходе неудачного покушения погибает ни в чем не повинная официантка. «Случилось нечто ужасное, – начинает Нора, когда она вместе с сестрой возвращается в состоянии глубокого шока. – Был взрыв… О, это было чудовищно!» Одри никак не могла найти в себе необходимые для подобной ситуации эмоции. И Дикинсон, обратившись к ней, сказал: «Но вы же ведь несомненно видели нечто подобное во время войны». Он даже не подозревал, как задели его слова Одри. «Забудьте о том, что вам нужно говорить», – наставлял он актрису. Эмоции, только эмоции помогут ей отыскать точное ощущение этой сцены. Андерсон заметил, как она удалилась в угол съемочной площадки и несколько минут оставалась там в полном одиночестве, сосредоточившись на своих воспоминаниях. Затем, когда ее позвал Спайк Пригген, ассистент режиссера, Одри оживила перед камерой те чувства, которые ей помогла разбудить память о военных годах нужды, лишений и страха. Потом Одри рассказывала об учители рисования – голландце, говорившем ей: «У каждой линии есть две стороны». Метафизическое что-то, возможно… И все же та прямота, с которой Одри выражала любое состояние души, показывала, как хорошо она научилась следовать линии образа в соответствии со сценарием, отыскивая мотивы поведения, создавая убедительный, впечатляющий образ.

На съемочной площадке ей дали совет, который она называла «лучшим советом в мире». Одри случайно услышала, как Валентина Кортезе решительно отказывалась давать интервью вместе с Сержем Реджиани, известным итальянским киноактером, исполнявшим роль главного заговорщика. Интервью требовалось якобы для того, чтобы помочь рекламе фильма. Кортезе уже пришлось испытать на себе работу голливудской рекламной машины, когда она снималась в «Черной магии» и «Большой дороге воров». Она прекрасно знала, как хорошо этот механизм умеет пережевывать человеческую личность, а затем выплевывать ее в совершенно неузнаваемом виде. «Конечно, я отдаю себе отчет в том, что если актриса популярна, то здесь нельзя ограничиться только игрой… большое значение имеет и ее личность, и людям, к тому же, хочется побольше узнать о ней, почувствовать, что они не совсем ей чужие. И порой это бывает действительно очень трогательно. Но мы должны иметь право на личную жизнь. В Голливуде же настоящий ужас. Здесь ожидают от тебя того, что ты станешь рабыней, тебе нужно быть готовой выполнить любое требование в любой момент, и не только тогда, когда ты снимаешься в фильме». Повернувшись к Одри, она добавила с содроганием: «Хорошо подумай, прежде чем ты решишь подписать долгосрочный контракт. Свобода – вот самая чудесная вещь на свете».

С того дня и до последнего часа Одри Хепберн мерила свою жизнь, как общественную, так и личную, поистине стальной меркой. Да, она делала свое дело ответственно и с успехом. Но ее жизнь за экраном принадлежала иному миру, и Одри намеревалась прожить ее так, как хотела она сама, а не так, как требовала реклама. И она защищала эту свою жизнь от любого непрошеного вторжения, от наглого любопытства интервьюеров, рассказывая им как можно меньше о том, как она проводит время между съемками. Одри была в числе первых кинозвезд, которые настаивали на своем, ставшем ныне вполне обычным, праве на личную жизнь. К примеру, нет ни одного свидетельства о том, что она когда-либо соглашалась давать интервью у себя дома.

Естественность и простота, которые она излучала в своих фильмах, заметны буквально с первой минуты ее появления на экране в клетчатом костюме, плоской шляпке с развевающейся лентой, которая так изящно подчеркивает живость и задор, свойственные Hope. Эти чувства заметны в той безыскусной радости, с которой она, беженка, получает полноправное британское гражданство. И даже когда ее персонаж ничем особенным не проявляет себя на экране, мы все равно не упускаем из виду Одри. Она постоянно начеку, словно птичка, готовая вот-вот взлететь с ветки. Когда Валентина Кортезе по ходу фильма произносит: «Они правы, Нора будет хороша в кабаре», – эти слова не менее справедливы и в отношении самой Одри. Ей присуща та живость, которая обычно свойственна артистке кабаре, а не настоящей балерине.