Клоака - Эдгар Доктороу

— В марте. Как раз в тот день была последняя в году метель.

Правда, к тому времени, когда Мартин доверился своей невесте, снег давно растаял, наступила нью-йоркская весна, на лотках появились крокусы, гладиолусы и наперстянка, а местные щеголи гарцевали на статных лошадях по Гарлему. Сейчас климат стал мягче, а люди перестали ходить друг к другу в гости, как это делал Мартин Пембертон, навещая свою невесту. В тот визит он сказал, — и Эмили поняла его логику, — что вряд ли решится сделать ей окончательное предложение до тех пор, пока Огастас Пембертон разгуливает по земле.

Должен вам сказать, что случай, о котором Мартин поведал Эмили Тисдейл, показался мне более зловещим, чем тот, что я узнал от Чарлза Гримшоу. Почему это так, я и сам не знаю. Я не могу объяснить это вздутым жировиком на шее старика… Вот Мартин пробирается по Сорок второй улице, пряча в воротник голову, пытаясь защититься от пронизывающего ветра за стеной водохранилища. Из снежных вихрей, взметающихся на проезжей части улицы, показывается карета — это муниципальный экипаж. Мартин оглядывается и смотрит на него. Лошади стараются изо всех сил, возница хлещет их кнутом, понукая еще больше, но… карета движется величаво и медленно, в каком-то торжественном спокойствии. Экипаж, как фрегат, проплывает мимо Мартина в завихрениях клубящегося снега… В окне, покрытом ледяным узором, словно специально вырезано круглое отверстие. И в отверстии Пембертон-младший видит лицо своего отца, Огастаса, который как раз в этот момент окидывает своего сына равнодушным взглядом. В следующий момент экипаж скрывается за бушующей снежной стеной.

И тут холод вступает в свои права. Ботинки Мартина становятся ледяными, ноги немеют. Кажется, что пальто набухает от влаги, скопившейся в воздухе. У падающего с хмурого неба снега появляется металлический привкус, словно снежинки сыплются из чрева исполинской машины. Мартин смотрит в мутное, клочковатое, серо-белое небо, и ему кажется, что там работает какой-то огромный невидимый глазу конвейер. Все это он поведал мисс Тисдейл…

Она закончила рассказ, вздохнула и выпрямилась в кресле.

Вы, должно быть, уже догадались, что я старый, закоренелый холостяк, а представители этого славного племени легко влюбляются. Естественно, мы влюбляемся молча и терпеливо ждем, когда эта болезнь тихо, сама по себе, пройдет. Мне кажется, что в тот день я влюбился в Эмили. Она заронила в мое сознание зерно некой теории… о незаметном развитии в Америке экзотического протестантизма. Я хочу сказать, что если добродетель может быть чувственно роскошна, если обещание плотского рая может воплотиться в целомудрии и строгой верности, то образцом такого сочетания могла бы стать эта девушка с разбитым сердцем.

Я помню, как в тот момент меня возмутило отношение моего автора к такому сокровищу. Эмили смотрела на меня ясными глазами и рассказывала. Она училась в женском Гуманитарном колледже на Шестьдесят восьмой улице и собиралась стать учительницей в муниципальной школе.

— Мой отец просто в шоке от этого. Он полагает, что должность учительницы подходит только для женщин из простого народа, а дочь основателя металлургических заводов Тисдейла не может стать училкой! Но я так счастлива, что занимаюсь в колледже. Я изучаю древнюю историю, физическую географию, латынь. Я могла бы выбрать французский, тем более немного знаю этот язык, но предпочла латынь. На следующий год я собираюсь слушать лекции профессора Хантера по философии морали. Плохо только одно — каждую неделю мы занимаемся английской грамматикой и — о ужас! — арифметикой. Представляю, как будут смеяться дети на моих уроках арифметики.

На этом месте ее повествования в комнату вошел мистер Тисдейл, и я был ему представлен. Мистер Тисдейл оказался стариком с пышной гривой седых волос. Во время разговора он, чтобы лучше слышать, прикладывал к уху сложенную лодочкой ладонь. Это был типичный сухопарый янки, из тех, которые, кажется, никогда не умирают. Подобно большинству стариков, он торопливо рассказал мне все, что я, по его мнению, должен был о нем знать. Своим громким пронзительным голосом он поведал мне, что, после того как мать Эмили умерла в родах, он не женился второй раз, а посвятил себя воспитанию девочки. Эмили посмотрела на меня извиняющимся взглядом.

— Это светоч моей жизни, мое пожизненное утешение и гордость, — говорил ее отец таким тоном, словно дочери не было в комнате. — Но она смертный человек, поэтому я не рискну назвать ее совершенством. Ей уже двадцать четыре года и, простите мне грубость, она упряма, как мул.

Это был прозрачный намек на предложение о замужестве, которое Эмили отвергла.

— Вы, конечно, согласитесь со мной, если я назову вам имя жениха, — провозгласил Тисдейл-старший.

Дочь, извинившись, вежливо, но твердо предложила мне осмотреть сад. Я последовал за девушкой в холл в задней части здания, мы прошли через гостиную с широкими филенчатыми дверями, выходящими на гранитную террасу, и остановились у балюстрады.

То, что она назвала садом, оказалось на самом деле частным парком, простиравшимся за кварталом домов на Лафайет-плейс. Извилистые, засыпанные щебенкой дорожки пролегали между со вкусом оформленных цветочных клумб. В тени многочисленных деревьев стояли кованные из железа скамеечки. Это было мирное уютное место, украшенное солнечными часами и фонтанчиками, окруженное затянутыми плющом кирпичными стенами. В этих стенах там и сям виднелись ниши, в которых стояли римские бюсты с пустыми белыми глазами.

— Рядом расположен дом номер десять. В нем жили Пембертоны. Это было еще до смерти матери Мартина. Мы бегали из дома в дом, не делая разницы между ними. А играли мы в этом саду, — пояснила Эмили.

Так вот тот райский уголок, где зарождалось их взаимное чувство! Я легко смог представить себе, как играли и носились тут эти юные существа с восхода до заката и их детские крики сливались с пением птиц… Я подумал о чарующей детской любви, которая живет в душах младенцев, даже не догадываясь о своем названии. Может ли любовь, которая приходит к нам позже, быть столь же сильной? Существует ли зрелая любовь, которая не стремилась бы подражать детской любви, как эталону?

— Я очень боюсь за моего друга, — сказала мне Эмили. — Какая разница — видел он своего отца в действительности или это всего лишь плод его воображения? Мучения его от этого не становятся меньше. Могу я попросить вас о любезности? Дайте мне знать, если он напишет вам или придет просить работу. Пожалуйста.

— Я немедленно оповещу вас об этом.

— Мартин всегда крайне легкомысленно относился к материальному благополучию. Я не хочу сказать, что он из тех, кто способен беззаботно перебегать пути перед идущим поездом, нет. Он отнюдь не легкомысленный человек, но идеи подчас имеют над ним громадную власть. Его суждения овладевают всем его существом и начинают управлять им, он становится как бы воплощением своей идеи. Другие же люди в таких случаях имеют свое мнение об этих идеях. Такова его особенность, и он вызывающе бравирует ею. Он всегда был таким. Он никогда не стеснялся, даже будучи ребенком. Он замечал связи вещей и всегда прямо говорил о своих наблюдениях. Иногда это было даже забавно. Он был превосходным мимом и подражал взрослым. Он изображал повариху, вытирающую руки о фартук… он копировал полицейского, который вразвалочку вышагивает по улице, положив руку на дубинку, как на шпагу, и задрав голову, чтобы фуражка не свалилась ему на глаза.

Сейчас она была просто счастлива поговорить о Мартине и несколько мгновений трещала как сорока, словно не произошло ничего таинственного и страшного. Так часто ведут себя люди, охваченные глубоким, неподдельным горем.

— Мартин был такой шалун! Он часто передразнивал и мистера Пембертона, показывая его в виде разных животных — то одного, то другого… Это было так смешно. Конечно, озорство прекратилось, когда мы повзрослели и стали более скромными и сдержанными… Но один раз, это случилось, когда Мартин учился в колледже, он пришел ко мне с письмом, в котором было уведомление о том, что Мартин лишен наследства. Тогда выяснилось, что Мартин не потерял своего дара к перевоплощению. Я страшно расстроилась — ведь то была настоящая катастрофа, но вы бы послушали, как Мартин читал это письмо. Он копировал манеру речи своего отца — Мартин читал с ворчливыми интонациями, с трудом воспроизводя слова, написанные адвокатом — это были мудреные слова, которые его отец не умел произносить правильно, и Мартин повторял их по нескольку раз; подражая отцу, он в ярости морщил лоб, а губы выворачивал, как бульдог…

Ну вот, я попробовал передать вам живой монолог этой молодой женщины, хотя предупреждал вас, что со времени этих событий прошло уже много лет, а я рассказываю только о том, чему сам был непосредственным участником и свидетелем. Но совершенно уверен, несмотря на прошедшие годы, что именно в тот день я понял: мой высокомерный автор отнюдь не по своей доброй воле пропал из дома и не показывался в редакции. Не по своей воле бежал он от Эмили. Нет, это было не так, хотя он швырял ее письма в огонь. Но Мартин был связан с мисс Тисдейл очень прочной связью, которая неизбежно должна была заставить его вернуться. Он мог уйти от Эмили, но покинуть ее навсегда он был бы не в состоянии. Уйдя, он непременно всякий раз возвращался бы к ней — ведь это было его второе «я», самая близкая ему душа. Эмили — единственная женщина и единственный человек вообще, который по-настоящему знал Мартина. В тот день я понял, что Мартин действительно пропал и власти должны начать его официальный розыск.