Черные сны - Андрей Лабин

обожает, сам скоро на их месте окажется.

– А про какой фонд она говорила? – спросил Егор.

– Какой-то попечительский. Наша Марковна вообразила себя Саввой, для «конченых» открыла ночлежку. Только мне кажется муть все это.

– О порядке, каком-то вдова говорила.

– Ничего особенного, просто веди себя у нее прилично, молчи, быстро пришел, быстро ушел. Чуть полюбезнее с ней и будет тебе счастье. Во, смотри, – и Паршин вытянул из кармана брюк за длинную цепочку карманные часы. Они блестели на осеннем хилом солнце и своей тяжестью раскручивали цепочку.

– Не золото, но все равно, вещица недешевая. Паршин ловко подхватил часы той же рукой, что и мгновение назад держал цепочку. Нажал на кнопочку. Створка упруго откинулась, и взгляду Егора предстал перламутровый переливающийся циферблат с изящными тонкими стрелками.

– Так-с, сколько у нас натикало? – Паршин поднес часы к глазам, – без семи минут десять. На обед рано, а вот к академику заскочить успеем. Но… Он спрятал часы в карман.

– Сперва надо затариться.

Оказавшись внутри небольшого магазинчика, пропахшего хлебом и телогрейками, он достал список и стал заказывать продавщице, – масло «краевое» триста, молоко «ферма» полтора жирности, батон черного за восемнадцать… Закончил Паршин бутылкой водки «забайкальской», самой дешевой в ассортименте. Все остальные продукты тоже были в основном местных производителей и весьма бюджетными. За все про все продавщица попросила двести семнадцать рублей двадцать копеек. Паршин аккуратно отсчитал требуемую сумму и взял увесистый пакет. – А теперь к академику.

Паршин постучал кулаком в дверь.

– Иду-у-у, – послышался приглушенный протяжный голос. Щелкнула щеколда, дверь распахнулась. В нос пахнуло застоялым запахом старческого жилья. На кресле -каталке, держась за металлические обручи сухими, жилистыми, словно манипуляторы руками, сидел чисто выбритый с сизым подбородком, фиолетовой сеткой сосудов на щеках и носу пожилой мужчина лет шестидесяти. Худощавый, согнутый в подкову, едва коснулся посетителей взглядом водянистых блеклых глаз и уставился на пакет.

Модест Павлович Хазин жил куда скромнее, чем вдова осужденного за воровство чиновника. Он занимал две тесные комнаты на втором этаже старого кирпичного дома с деревянными перекрытиями, с потолками, штукатуренными по дранке. Узкий коридор, в котором едва могли бочком разойтись два человека, поворачивал направо в крохотную кухоньку с печью, на которой стояла двухкомфорочная газовая плитка. Егор прочитал на заляпанной жиром табличке «ПГ-2 – Н -П». Скрученные электрические провода в тряпичной обмотке, крепились на керамических изоляторах и тянулись от накладного выключателя к засиженному мухами плафону. Как и в большинстве домов этой части городка, узкие деревянные оконца пропускали мало света.

На кухне было задымлено и пахло жареным луком. На маленьком столе, притулившемся к «морозко» с дверцей напоминающей капот грузовика, на разделочной доске стояла чугунная сковорода, где в масле плавал поджаренный лук.

Егор сразу догадался, что академик пьющий. Под подоконником у чугунной батареи стояла шеренга пустых бутылок из-под водки.

– Модест, кота толкни, а то скоро на стол залезет себя лизать.

Паршин скривил брезгливую физиономию, взял со стола вилку, насадив золотистое кольцо, и отправил в рот.

– Пошел, пошел, Тесла, там, в комнате ногу поднимай, – тихо на выдохе, как старец Фура, проговорил инвалид.

Облезлый кот, опустил ногу, внимательно посмотрел на хозяина желтыми глазами, словно спрашивал: «Ты точно уверен, что этого хочешь?», – и нехотя побрел из кухни. Пинок Паршина придал ему ускорения.

– Ты принес? – слова вырывались из рта хозяина вместе с шумным дыханием, становилось непонятно, он так вкрадчиво говорит, или громко шепчет. Паршин не спешил отвечать. Подцепил еще колечко. Повернулся к Егору и предложил:

– Будешь?

Егор помотал головой. Его не покидало ощущение, что Паршин пришел в дом к своему близкому родственнику. Он посмотрел на Модеста Павловича. Тот не сводил глаз с пакета, раскачивающегося в руке соцработника.

– Как дела? Здоровье? – жевал Паршин, искоса поглядывая на старика.

– Хорошо, хорошо все. Не томи, голубчик.

– Давай скажи, что-нибудь умное. Удиви, давай, нового сотрудника. Ну.

– А чего сказать – то? – кадык инвалида нервно дернулся вверх, вниз приподнимая морщинистую кожу.

– Ну, эдакое, – куражился Паршин.

– Меня пиилица окигикала в лугах, не будет ли худа? Надокучил, как пигалица на болоте, криком киги!

– Еще.

– Подите в лес, милейший, – плаксиво протянул инвалид.

– Во, – Паршин засмеялся, – надо запомнить. А то все в задницу да на передницу. Видал, как академик чибучит. А когда выпьет, я его вообще не расшифровываю. Ничтожа смяшись, как тебе такое? – Паршин с вызовом глянул на Егора.

– Ничтожеся сумяшись, – просипел Модест Павлович.

– Что?

– Прошу тебя, всю душу уже истомил, сатрап, эдакий. Изымай.

– На, на, – Паршин говорил, так, словно хотел, чтобы от него, наконец, отвязались. С брезгливой миной полез в пакет и достал водку. У Модеста Павловича заблестели глаза. С заметным усилием он неспеша подкатил к столу, подрагивающей рукой взял бутылку, повернул этикеткой и прочитал название.

– Забайкальская.

Он судорожно сглотнул.

– Костик, голубчик, я же вас просил эту вытву больше не являть. У меня от нее голова колется.

– Как хочешь Модест, другой нет, – Паршин потянулся к бутылке.

– Ладно, ладно, голубчик, это я так не подумавши, чай не патриции в синедрионе. И на этом спасибо. Апофеоз апологету. А как вас, милейший? – хозяин обращался к Егору.

– Егор.

– А по батюшке, ну да ладно, после познакомимся поближе, подайте, пожалуйста, чарочку, вон, в том шкафчике. Вы…будите, – снедаемый больной страстью едва выдавил Модест Павлович, явно давая понять, как трудно далось ему такое выговорить.

– Спасибо, нет, – кинул через плечо Егор, открывая посудный шкаф, установленный прямо на тумбу. Дверца противно проскрежетала по столешнице. Пока Егор возился с посудой, а Паршин жевал жареный лук, Модест Павлович не выпуская из рук бутылки, открыл холодильник и достал блюдце с нарезанным лимоном и банку с корнюшонами. На его тонких бескровных губах блуждала бледная улыбка.

– Огурцы будем, а водку сам хлебай, – пробурчал Паршин и выхватил у старика банку.

– Да, конечно. Обязательно вкусите этих хрустящих сорванцов, – пропел инвалид. В воцарившейся тишине, тихо позвякивая горлышком о край рюмки, под равномерные бульки Модест налил до золотой каемочки. Блаженная улыбка не сходила с его губ. Егор, скривившись, смотрел на старого пьяницу с повадками трусливого побитого барбоса. Наконец, Модест поставил бутылку, мельком виновато взглянул на гостей, затем громко сглотнул и дрожащей рукой взял рюмку. Другой крутанул колесо и оказавшись спиной к смущающим его лицам, закинул голову назад, одновременно вливая пойло себе в рот. Утробный глоток огласил кухню. Модест Павлович секунду крепился. Затем шумно выдохнул, весь как-то сдулся, обмяк и замер.

– Все, голубчики, мне значительно лучше, – сипел инвалид, – я сам себя ненавижу в таком вот непотребстве. Рано встретил тернии в юдоли своей земной. Человек слабое существо.

– Он вилкой подцепил огурчик из банки и как собака кость, с хрустом откусил коренными. Пережевал и продолжил, – познавшее чары удовольствия, душевного утешение в горькой. Организьм молит. На дух не переношу эту мерзость. Когда-то я пил ее, теперь она меня…