Обелиск - Геннадий Мамлин

Роман. Подвела базочку. Уже и твист нельзя танцевать.

Ольга. Танцуй. Только главное — время свое не упустить. У каждого бывает, когда что-то главное нужно решить. Может быть, даже характеру вопреки — себя преодолеть, а решить. И не опоздать. А то привыкнешь слабостям своим потакать и не заметишь, что в человека превратиться не успел.

Роман. Умозрительно, конечно, что угодно можно болтать. Интересно, как бы ты философствовала, если бы перед тобой дилемма была не в человека превратиться, а в труп. Неясно изъясняюсь, товарищ Скрябина? Могу пояснить. Приходил тут кое-кто и недвусмысленно объяснил, что, ежели лишнее про вчерашнюю драку сболтну, могу завещание писать. Кому — зажигалку, кому — магнитофон. И учти, не героическую смерть обещают в бою, а просто: был человек — и нет… Молчишь? Такого оборота не ждала? В порядке самобичевания могу признаться: стоял я перед ним с этакой усмешкой мефистофельской, кривлялся как шут гороховый, а у самого поджилки от страха тряслись. Это тебе не с критикой на комсомольском собрании выступать. Те самые, которые «от хулигана до фашиста один шаг».

Ольга. Из наших, из городских?

Роман. А вот этого я тебе — эгоист — не скажу. Не любят они тех, кто в их секреты посвящен.

Ольга. Сегодня приходили?

Роман. Это ты, между прочим, тоже забудь.

Ольга. Я так и знала, что на свободе они. Райку и меня в милицию вызывали. Мужичка показали. Кличка у него смешная — «старожил». Спрашивали, не встречался ли нам в парке вчера? Подозревают, что это он Славку ножом. А он сидит, жалкий такой, и все бормочет: «Не помню ничего, а только не мог я живого человека ножом». Значит, те на свободе, а невинный человек в тюрьму угодит… Ой, Ромка, что же делать? Страшно ведь!

Роман. А ты думала, бирюльки? Это тебе не слова красивые произносить.

Ольга. Страшно, что невинный человек погибнет из-за тебя.

Роман (изумленно). Ты что? Столб? Сосна оструганная? Прохожий я тебе на улице или кто? Я тебе рассказал — думал сочувствие найти. Вон какая силища государство у нас. Пусть соображает, как без разной сволочи в коммунизм входить. Ты обо мне подумай. Я ведь не рояль, живой человек.

Ольга. Со вчерашнего вечера я только и думаю, что о тебе.

Роман. Да ты не в философском смысле, не про то, что я время свое упущу. Ты подумай, как мне рядом со Славкой на больничную койку не лечь.

Ольга (помолчала). А ведь я считала, все это просто шелуха на тебе. Дунет ветерок — сдует шелуху.

Роман. Опять понесла?

Несколько раньше справа вошла Рая. Остановилась. Невидящими глазами смотрит на Ольгу и Романа.

Ольга (заметив Раю). Ты что?

Рая. Славку с кровотечением опять в операционную повезли. Профессор сказал: будет чудо, если его со стола снимут живым.

Большая пауза.

(Делает несколько шагов в глубину сцены, резко оборачивается, с силой.) Ненавижу! Равнодушных, спокойных, трусов благополучных — ненавижу! Себя ненавижу за то, что пританцовывая жила. Если такое случается, зачем же мы тогда все на земле? Слова наши громкие зачем? Клопы в доме заводятся — паника в семье. Боевая тревога. Аврал. А бандиты рядом живут, с нами воздухом дышат одним — стыдимся к стенке их поставить, ждем, гуманисты, покуда перевоспитаются они! Не-на-ви-жу! (Убегает в глубину сцены.)

Ольга. Рая! Подожди! (Роману, с презрением, негромко.) Неужели повезет им, подлецам? Единственный свидетель останется у них. (Убежала вслед за Раей.)

Справа входит Миша. На лице гримаса, руки растопырены, идет на вывернутых ногах — это сейчас не он, а его изображение в кривом зеркале.

Миша (стараясь привлечь внимание брата). Ром!.. Ром, погляди! Опять загипнотизировали тебя?.. Я в комнату смеха задарма прошел, а на твой гривенник мороженого купил.

Роман (приняв решение, вырывает из тетради лист, быстро пишет, складывает записку, протягивает Мише). А ну, быстро. Игорю передай.

Миша. Мне отец без тебя возвращаться не велел.

Роман. Дуй, тебе говорят!

Миша убегает.

Роман сидит, обхватив голову руками. Где-то далеко возникает мелодия песни о мальчишке в солдатской шинели. На протяжении всей этой сцены, то удаляясь, то приближаясь, звучит барабан. Свет на сцене меркнет. И одновременно разгораются два луча, один из которых направлен на Романа, другой — на фигуру стоящего на постаменте солдата.

(Раскрывая тетрадь, читает.) «Я с седьмого класса стихи писал. В исключительные личности зачислил себя. Если б война с меня спесь не сбила, я бы перед самим собой в гениях ходил».

Сашка (появляется в луче прожектора. Усмехаясь, говорит в пустоту). И когда-то через мостик боялся переходить. Вообще я в классе самым трусливым был.

Роман (усмехаясь, говорит в пустоту). Хотя, конечно, скрывал.

Сашка. И даже интересно было — а смогу я себя в случае чего преодолеть?

Роман (встает, проходит на авансцену справа, говорит, словно размышляя наедине с собой). И ведь какая чушь: чем больше уговариваю себя, что имею право в сторонке стоять, тем больше беспокойство чувствую изнутри. Будто в жару от лихорадки трясет. Но ведь не преступление это. Одни приходят героями в жизнь, другие — просто честно работать. Надо же кому-то без геройства книги писать, города строить, законы новые открывать.

Сашка. Не верю я, чтобы обыватель человечество осчастливить мог.

Роман. Книги я люблю. Потрепаться на отвлеченную тему люблю. Судить меня, что ли, за то, что не памятник я, а живой человек?

Сашка. И не верю я, что можно безнаказанно языком трепать. Ржавеет от этого человек.

Роман. Пусть на земле и непримиримые люди живут. Но ведь и скромные достоинства в нашей стране не запрещены. Просто честным человеком быть. Или просто добрым, например.

Сашка. Добреньких я больше сволочей не люблю. Я хочу, чтобы добрый человек злым был. Чтобы злым было добро. Чтобы боролось оно за себя.

Роман достает пачку папирос, хочет закурить.

(Усмехнувшись.) Говорят, еще водка помогает. Многие от огорчения водку пьют.

Роман (сминает пачку, отбрасывает ее). Забавно получается. Живешь словно в ракете, летящей к Альфе Центавра. Все, что до тебя было, — история. Учебник от сих до сих. Родителей консерваторами считаешь. Негодуешь, что не понимают твоего стремления по-своему прожить. А стукнет тебя эта самая жизнь, и начинаешь связь времен ощущать. И не сам ты по себе на свете живешь, а будто тысячи людей след оставили в твоей душе. Как говорится — комбинация ген. И понимаешь, что Кошевой не герой исторический, а парень обыкновенный, такой же, как ты. И в тебе бы чего-то недоставало, не будь его на земле. Война окончилась, когда меня еще на свет не произвели. Чужое мужество. Чужой героизм. Солдаты, которых ты и в глаза не видал. А иногда задумаешься — и словно не умирали они. Словно рядом стоят и даже разговаривают с тобой.

Сашка. Мертвые живы, пока живые думают о них.

Роман. Красивая фраза, конечно. А в общем, так оно и есть. Как бы ни игрались мы в современных ребят — никуда не деться, рядом с нами они. Мы в их мире живем. Книги, ими написанные, читаем. В городах, ими в мечтах увиденных, живем. Связь времен. Комбинация ген. (Усмехнулся.) Хотя, конечно, в нашу честь салюты не загремят.

Сашка. Ну вот, не люблю я, Рома, не люблю, когда ты с усмешечкой говоришь.

Роман. Если даже погибнуть красиво, не загремят. А может, мне себя преодолеть — не легче, чем в атаку подняться под огнем.

Сашка. Если армия побеждает — значит, каждый солдат победил.

Роман. Желание за жизнь уцепиться в себе победил. Желание отсидеться за чужой спиной. Не каждый ведь солдат героем рожден… Сто раз мимо обелиска проходил, а никогда себе солдата живым представить не мог. А ведь был он на земле. И никуда нашей совести от взгляда его не уйти…

Сашка (негромко). Жили-были тихие люди, а пришла пора — на Зимний в распахнутых бушлатах пошли. Песни наивные пели, а потом амбразуры закрывали собой. Обелиски стоят на земле. Солдаты каменные с автоматами на груди. Вы шагаете мимо, а мы стоим. Стоим и смотрим на вас. И верим, что все было не зря. Что такие же вы, совершите свое. Что для каждого из вас свой салют прогремит… А если так не думать, то зачем было жить на земле?