Талмуд и Интернет - Джонатан Розен

Конечно, в этом чувстве есть доля иронии, и Адамс до конца остается раздираемым этими двумя силами. Для него жизнь в рамках древнего религиозного миропонимания является необходимым условием для ухода от современного мира. Однако признание того, что вокруг него совершается технологическая революция, для Адамса равнозначно отказу от мудрости прошлого. Писать о себе от отстраненного третьего лица, как это делает Адамс в своей автобиографии, значит одновременно и возвеличивать, и принижать автора: «Он обнаружил себя лежащим в «Галерее машин» Великой выставки 1900 года — нежданно вырвавшиеся силы, доселе неизвестные, сломали его историческую шею». Он сравнивает впечатление, которое оказало на него динамо-машина, а также то, что она символизирует, с революционным прозрением Коперника о вращении Земли вокруг Солнца или с заявлением Колумба о том, что Земля кругла, как шар. Однако новые силы двадцатого столетия оказываются еще более разрушительными для религии, чем эти два открытия. Адамсу религиозный мир виделся синонимом тому, который возводит соборы, некоему гармоничному соединению мысли, искусства и веры, нашедших себе физический дом для метафизического верования. Для Адамса хаотичный мир техники конкурирует с религией и делает невозможной веру слепую. Сосуществовать два этих мира не могут.

Но разве такое неизбежно? Мне больше по душе думать, что если бы Адамс оглянулся на более отдаленное прошлое, чем Шартр, например в эпоху Талмуда, и заглянул в более отдаленное будущее и познакомился с Интернетом, то он изменил бы свое мнение.

Конечно, человек, заявивший, что польские евреи вызывают у него чувство страха и омерзения, мог и не интересоваться Талмудом. Любой, кто полагает, что орды иммигрантов, наводняющих твою страну, представляют для нее угрозу, а не означают расширение демократии, конечно же сочтет откровенный популизм Интернета отвратительным. Тем не менее любой, кто всерьез относится к образованию, на что указывает название его автобиографии, должен быть открыт для познания нового.

Для Адамса существует взаимоисключающий выбор: либо динамо-машина, либо Святая Дева. Но почему, в конце концов, технологическое могущество человека должно противостоять Божественному и свергать его? Неужели искусственный свет не может освещать что-либо святое?

Адамс, который путешествовал по свету и написал целые тома писем, сумел бы понять все достоинства электронной почты и современного ноутбука, этого внука неуклюжей динамо-машины. Его книга «Мон-Сен-Мишель и Шартр» уже представляет собой некое виртуальное путешествие — воссоздание Средневековья таким, каким его хотел видеть Адамс. Хотя и книга Адамса, и тем более Шартрский собор суть вещи рукотворные, все равно можно утверждать, что Адамс всей душой стремился к целостности, гармонии, к тому единению, которое олицетворяет этот собор. Но в самом центре, возвышаясь над всем, находится Дева Мария. Адамс ощущал тот мощный импульс, который в течение многих веков заставлял строителей устремляться все выше и выше к небесам. Талмуд, какой-то своей веселой стороной, как мне кажется, является, наоборот, приземленным — как будто рабби понимали, что в наше время на гору Синай вообще нет нужды подниматься.

Для Талмуда, который уже приспособился к разрушению, достижения современного мира не так страшны, как динамо-машина для Девы Марии. Разрушение — или, по крайней мере, реакция на него — было вплетено в саму ткань иудаизма еще в 586 году до н. э., когда первый Храм был уничтожен вавилонянами. Последующее изгнание и возвращение превратили иудаизм из местной религии в такую, которой были нипочем границы и которая подготовила себя к существованию без родины. После возвращения на землю Израиля Храм был заново отстроен, но, что более важно, Эзра, получивший прозвище «писец», начал записывать фрагменты, которые со временем превратились в Библию. Осознание того, что нет ничего надежней слов, сохранило еврейский народ. Изгнание и возвращение, утрата и запись создали такую систему, которая после окончательного, второго разрушения Храма в 70 году н. э. хорошо служит евреям. Талмуд, сформировавшийся через тысячу лет после разрушения первого Храма, стал продуктом культуры, которая уже поняла всю непрактичность отождествления веры с архитектурным и даже религиозным единством.

Несмотря на то что Адамсу удалось прекрасно описать Шартрский собор, последний тоже не избежал разрушения — если не динамо-машиной, то собственными сомнениями автора. В главе под названием «Двор Царицы Небесной», которая является самой поэтичной в «Мон-Сен-Мишель и Шартре», Адамс, отдавая должное чудесам Девы Марии, элегически писал, что Она в окружении пророков смотрит на землю так же, как это было во времена Людовика Святого, с той лишь разницей, что «смотрит Она с покинутых небес на пустую церковь, в которой вера мертва».

Адамс принадлежал миру девятнадцатого века, который переживал великие потрясения Дарвина, в известном смысле разрушительные для веры, как и осознание того, что Библия объединяет в себе различные литературные источники. В своей автобиографии он объявляет себя «дарвинистом перед лицом фактов» и видит в хаотичном развитии современного мира доказательство независимости человека от Бога. Но должна ли современная техническая мощь представлять угрозу религиозной вере? Ведь невидимые связи, созданные электрической энергией, и компьютер, являющийся внуком этих сил, могут представлять собой собор, воздвигнутый не в пространстве, а во времени, — пусть не такой зримый, но не менее величественный.

Похоже, мне пора возвратиться к ранее отвергнутой мною идее Авраама Иошуа Гешеля о том, что шабат — это храм, построенный во времени, а не в пространстве. Талмуд сам по себе является собором, возвышающимся над веками и над всей землей, — или, лучше сказать, Храмом, а еще точнее — его переводом в слова, законы и рассказы. Талмуд связывает евреев, не признавая ни границ, ни времени. Я с удивлением понял, что в Средние века, когда рыцари старались отвоевать физический Иерусалим, средневековые евреи существовали в своего рода метафизическом Иерусалиме, что само по себе настолько современно, что мы можем отнести это к культуре постмодернизма. Это весьма прочное сооружение, но одновременно — и неуловимое, ускользающее. Во многом это напоминает Бога в иудаизме, который одновременно кажется и надежным, и неуловимым. Бога нельзя обнаружить ни в теле, ни в вещи, ни в каком-то месте, и в то же время — как убеждают меня рабби — Он вездесущ.

Адамс вообще этого не понял. Он воспринимал евреев как людей, вышедших из мертвой культуры, и себя самого воспринимал так же. На первой странице «Воспитания Генри Адамса» он пишет о том, какая ответственность возлагается на того, кто рождается в такой знаменитой бостонской семье:

Родись этот мальчик под сенью Иерусалимскогохрама, где дядя-первосвященник, совершив обрезание, нарек бы его Исраэлем Коэном, судьба вряд линаложила бы на него более четкое тавро и убрала сего пути больше преград в скачках на призовые места, уготованных грядущим веком[11].

Адамсу казалось, что он плохо приспособлен для жизни в грубо телесной Америке, которая сформировалась после Гражданской войны. Его детский мир — аристократический мир президентов, деда и прадеда, казался ему Иерусалимом, которому суждено было вот-вот пасть. Однако Адамс не знал, что разрушение Храма являло собой не конец чего-то, а начало. Конечно, он мог бы это знать, поскольку, по его убеждению, именно евреи — такие, как мой прадед, который приехал в Америку незадолго перед тем, как Адамс начал писать свою автобиографию, — могли легко ориентироваться в хаосе современного мира, который казался ему таким пугающим и непонятным. Он должен был понять, что эта культура была не застывшей, а гибкой, в ней присутствовала не мертвая, а живая религия, благодаря которой евреи были готовы перенести хаос меняющегося мира.

При моем примитивном, нетеологическом понимании христианства мне всегда было трудно примирить фразу Иоанна «В начале было Слово» с последующим высказыванием его же, что «Слово стало плотию» Иисуса. Есть какое-то несоответствие между воплощением и развоплощением, которое я узнал из иудаизма, но в иудаизме направление движения было противоположным.

В христианстве слово становится плотью — Бог становится человеком, буквально воплощая Себя и спускаясь на землю. В иудаизме я сталкиваюсь с такой же по важности мыслью о том, что плоть становится словами. Свое драматическое воплощение эта мысль обрела, когда Храм как средоточие сакральной жизни и в буквальном смысле дом Бога пал и когда Йоханан бен Заккай заключил самого себя в гроб, чтобы перенестись в мир слов, находящийся за пределами Храма. Конечно, такой шаг связан с утратой: нет Храма, нет, нет собора в Шатртре, нет Марии — Матери Божьей. Но при этом появилась свобода. В конечном счете Генри Адамс, при всем благоговении, с которым он писал о Деве Марии, вряд ли сам верил в то, что Она была матерью Бога, но при этом отчетливо понимал, что без абсолютной веры в это нельзя было ничего построить в культурной среде Средневековья, которое он так любил.