В тени человека - Джейн Лавик-Гудолл

Однажды утром Вэнн, по обыкновению еще лежавшая в постели после моего ухода, услышала какой-то шум. Она открыла глаза и увидела силуэт огромного самца павиана. На мгновение оба замерли от неожиданности, а потом павиан, раскрыв пасть, устрашающе зарычал. В сумраке палатки слабо поблескивали его острые клыки, и Вэнн решила, что настал ее последний час. Громко вскрикнув от испуга, она села в кровати и замахала руками на непрошеного гостя. Тот нехотя удалился. Это был ужасный павиан — старый самец, который пристрастился приходить в лагерь и целыми днями сидел в кустах, карауля момент, когда можно будет стащить хлеб или еще что-нибудь съедобное. Мы прозвали его Шайтан — «дьявол» на языке суахили — и всегда с облегчением вздыхали, когда он оставлял нас в покое.

В те дни мы особенно экономно расходовали наши припасы не только потому, что наш бюджет был строго ограничен, но еще и потому, что мы обе не любили ездить в Кигому за провизией и почтой. И хотя мы старались наведываться туда как можно реже, все-таки раз в три или четыре недели нам приходилось отправляться в путь. Обычно мы отплывали часов в шесть утра, когда озеро было спокойным, и завтракали уже в Кигоме. Затем занимались делами: закупали продукты, торговались на рынке, заказывали консервы и стояли в очереди на почте. Полдень обычно был связан для нас с приятным отдыхом — мы получали приглашение на ленч от кого-нибудь из наших знакомых. Нас нередко уговаривали остаться переночевать, и когда я начинала объяснять, что не могу пропустить не только одного дня, но даже и секунды наблюдений, меня скорее всего принимали за не очень общительную особу.

Первое время с нами ездил Доминик. Он был на редкость предан нам и так отчаянно торговался на рынке, что мы не тратили и лишнего фартинга. Но, несмотря на это, мы решили оставлять Доминика в лагере. В Кигоме он не мог устоять перед соблазном в виде местного пива. Этот очень крепкий напиток, приготовляемый из бананов, был слабостью нашего повара. Перед самым отплытием лодки нам приходилось повсюду разыскивать его, а однажды он исчез и не появлялся в лагере целую неделю. В другой раз мы с трудом привели Доминика на берег. Он был в самом веселом расположении духа и чуть не упал в воду, залезая в лодку, справедливости ради нужно сказать, что Доминик может быть очень остроумным и даже забавным, если немного выпьет. Скоро и Вэнн, и я покатывались со смеху над его шутками. Нам было очень весело, и мы незаметно миновали залив Кигомы. асположении духа и чуть не упал в воду, залезая в лодку, справедливости ради нужно сказать, что Доминик может быть очень остроумным и даже забавным, если немного выпьет. Скоро и Вэнн, и я покатывались со смеху над его шутками. Нам было очень весело, и мы незаметно миновали залив Кигомы.

Уже стемнело, так как поиски Доминика по обыкновению задержали нас. Обычно я вела лодку ближе к берегу, но в тот вечер озеро было усыпано суденышками рыбаков, и я боялась в сумерках наткнуться на одно из них. Поэтому мы плыли в километре от берега. Была пройдена уже четверть пути, как вдруг мотор лодки заглох. Никто из нас не разбирался в моторах, поэтому все наши усилия оживить его ни к чему не привели. Нам оставалось только плыть на веслах к берегу.

Доминик горделиво заявил, что довезет нас. Сидя в центре лодки, он схватил весла и с силой опустил их в воду. В следующую секунду он растянулся прямо поверх большой корзины с фруктами. Мы с трудом подняли изнемогавшего от смеха Доминика, усадили на место, и я сказала, что буду грести сама. Однако чувство собственного достоинства не позволило Доминику согласиться с моим заявлением. После жарких споров каждый из нас взял по веслу, и следующие десять минут наша лодка беспомощно кружилась на одном месте. Наконец мне удалось убедить Доминика, что гребля — мой любимый вид спорта, и мы благополучно добрались до берега.

Там мы с облегчением вздохнули — на якоре стояло водное такси. Вокруг нас сразу же собралась целая толпа рыбаков, а потом подошел и владелец такси. Нам пришлось долго уговаривать его, прежде чем он согласился отбуксировать нас в лагерь. Но когда лодочник назвал цену, возмущению Доминика не было предела. Он сказал, что это грабеж, попросил нас немного подождать и исчез, словно растворился в темноте.

Время шло, но мы не хотели уезжать без Доминика. Кроме того, мы были очень тронуты заботой о нашем кошельке — он и в самом деле был слишком тощим. Минут через тридцать Доминик вернулся, ведя за собой четырех дюжих африканцев, которые соглашались на веслах отвезти нас в лагерь за четверть той платы, которую потребовал хозяин моторки. Это звучало великолепно, но очень скоро нашему восторженному настроению пришел конец — даже если бы восемь человек одновременно сели на весла, то и тогда нам пришлось бы добираться до дому около восьми часов. Мы поблагодарили африканцев и отправились в путь с владельцем моторки. Доминик, как мне казалось, так и не простил нам, что мы предпочли более быстроходное судно и позволили себя ограбить.

Вскоре после этого Вэнн поехала в Кигому без меня. Доминик тоже остался в лагере, но с ней вместе отправился Уилберт, которому нужно было сделать кое-какие покупки. Они с Вэнн расстались рано утром и договорились встретиться на берегу в пять часов дня. Когда он наконец появился, Вэнн пришла в ужас — перед ней стояла еще одна жертва бананового пива! Уилберт, слегка покачиваясь, направился к лодке и, вытащив нож, начал размахивать им и бессвязно бормотать что-то о смерти и мести. Лишь много позже Вэнн призналась, что ей стало страшно при виде высокого мужчины с налитыми кровью глазами и ножом в руках. Однако она как можно спокойнее заговорила с ним и попросила отдать ей нож. Уилберт послушно подошел к Вэнн, протянул ей нож и без единого слова залез в лодку. На обратном пути он вел себя совершенно спокойно. Мы так никогда и не узнали, чем был вызван гнев Уилберта, а сам он, по-видимому, был настолько смущен своей выходкой, что даже не пришел к нам за ножом.

Мне очень повезло в жизни: иметь такую мать, как Вэнн, — это огромное счастье. Трудно представить себе, что бы я делала без нее в эти первые месяцы пребывания в заповеднике. Она принимала больных и устанавливала добрососедские отношения с африканцами, содержала в чистоте лагерь, высушивала образцы растений для моего гербария и, что самое важное, всегда поддерживала меня в трудные минуты. Как приятно было вернуться вечером в лагерь и встретить близкого, родного человека, с которым можно было поделиться всем — и радостным и печальным!

Вэнн безропотно переносила все тяготы нашей походной жизни. Питались мы в то время почти одними консервами, так как холодильника у нас еще не было. По вечерам мы купались в «ванне» собственной конструкции, закрепив для этого на деревянной раме кусок брезента. Воды едва хватало, чтобы кое-как вымыться, к тому же не успевали мы ее налить, как она тотчас остывала. Гигантские пауки очень любили нашу палатку, а раза два Вэнн, просыпаясь по утрам, видела прямо у себя над головой плоское зловещее тело огромной ядовитой многоножки, ползущей по стенке палатки. Кроме того, местная вода постоянно вызывала у Вэнн расстройство желудка, и не было, пожалуй, ни одного дня, когда бы она чувствовала себя совершенно здоровой.

Месяцев через пять после нашего приезда Вэнн все-таки начала собираться в Англию. К этому времени я полностью вписалась в пейзаж заповедника, и власти в Кигоме не возражали, если я буду продолжать исследования в одиночестве. У нас наладились великолепные отношения с местными жителями. Кроме того, как раз перед самым отъездом Вэнн к нам присоединился Хассан, наш старый друг еще по озеру Виктория, и мама, уезжая, знала, что оставляет меня в надежных руках. Хассан взял на себя утомительные поездки в Кигому и множество других хозяйственных дел.

С отъездом Вэнн лагерь наш словно осиротел. Все напоминало мне о маме. И даже лягушонок Терри, приходивший к нам коротать вечера, не казался мне больше забавным, потому что рядом не было Вэнн и не с кем было посмеяться над тем, как он жадно глотает летающих вокруг лампы насекомых. И когда генета Креснт тихо подходила за бананом, я ловила себя на том, что хочу обратить внимание Вэнн на ее благородное изящество.

Но время шло, и постепенно я привыкла жить одна, не испытывая при этом тягостного чувства одиночества. Меня целиком поглотила работа: весь день проходил в наблюдениях, а к вечеру накапливалось столько дел, что скучать было просто некогда. Конечно, одиночество все же сказывалось — спустя год я стала замечать за собой некоторые странности: например, начала разговаривать с неодушевленными предметами. Мне ничего не стоило сказать моей Вершине «С добрым утром!» или на бегу бросить «Привет!» ручейку, где я обычно брала воду. Меня вдруг заинтересовали деревья: приложив руку к шероховатому искривленному стволу старого дерева или к гладкой прохладной коре совсем еще юного жителя леса, я, казалось, физически ощущала пульсацию жизненных соков дерева. Мне хотелось раскачиваться на ветках, как обезьяны, и спать в кроне деревьев под баюкающий шорох листьев. Но больше всего я любила сидеть в лесу во время дождя, слушать мерный стук капель по листьям, вдыхать запах влаги и чувствовать себя частью этого призрачного зелено-коричневого мира.