Я буду здесь, на солнце и в тени - Кристиан Крахт

Здесь, в этом невзрачном каньоне, начинался Редут — швейцарское изобретение века, ядро, питательная почва и квинтэссенция нашего существования. Я подошел к старым железным воротам, наверняка построенным еще в самом начале работ по прокладке тоннелей, заржавевшая заслонка, оказавшаяся на уровне глаз, сдвинулась, и спустя несколько мгновений ворота распахнулись. На меня были направлены дула винтовок красногвардейцев, а затем ко мне приблизилась капральша, прикрываясь удерживаемым перед собой стальным щитом по форме ее тела (я видел точно такой же в Швейцарском Зальцбурге), этой предосторожности мне показалось явно недостаточно, немецкий смертник уже давно мог бы вырвать чеку газовой гранаты — и опасливо, вытянув вперед руку, потребовала мои документы.

Я осторожно передал их, она пробежала глазами по строчкам и печатному оттиску Ной-Бернского Совета и опустила стальной щит на землю. Солдаты в гроте шумно дышали, вытянувшись по струнке, капральша полезла в висевшую наперевес сумку, достала полную горсть какого-то желтого желеобразного вещества и обмазала ею справа спереди мою униформу.

— Что это?

— Опознавательный знак. Сейчас вы уже можете свободно перемещаться. Добро пожаловать в Редут, комиссар.

— Здесь в полутьме его все равно плохо видно, — ухмыльнулся один из солдат, второй прыснул со смеху.

— Солдат Бодмер! — гаркнула капральша. — Подойдите!

— Слушаюсь!

— Сюда, встаньте передо мной! Стойте прямо! — И она ударила его кулаком прямо в лицо. Бодмер упал навзничь. — Десять суток темного ареста!

— Но…

Из его носа сочилась тонкая струйка крови. Другие солдаты не издали ни звука.

— Тридцать суток темного ареста! Извините, комиссар. Это моя вина. Не могу удержать свою бригаду под контролем.

— Что верно, то верно.

— Пожалуйста, составьте на меня рапорт, — сказала она. — Я неблагонадежна.

— Я запишу это и передам в вышестоящий орган.

— Слушаюсь, товарищ.

У меня не было ни малейшего намерения заниматься чем-то подобным. Я оставил ее внизу, а сам начал подниматься по спущенной со скалы металлической лестницы. На втором уровне было уже значительно теплее, стены этой пещеры были усеяны множеством электрических лампочек. Окруженный приятным жужжанием невидимых, скрытых в горной породе моторов, я зашел в большое помещение, потолок которого сходился куполом на высоте, должно быть, метров двадцати пяти и при этом был полностью, до самого дальнего уголка, освещен.

Я увидел перед собой рельсовые нитки узкоколейки, удалявшиеся из этой главной пещеры в два тоннеля. На запасном пути стояла железная вагонетка; солдаты занимались тем, что толкали ее; раздался призыв живо садиться, вагонетка быстро тронулась. Один из красногвардейцев потерял свою шапку, пока кричал, другой регулировал движение посредством простой тормозной системы, и вот уже тележка с шумом неслась в темные глубины горной породы на другой стороне большой пещеры.

Я видел тянущиеся вдоль стены рельефы, в стиле соцреализма передающие эпизоды из истории Швейцарии, начало войн против Габсбургов и бургундцев, крестьянское восстание на мифическом лугу Рютли; на них было отчетливо видно старое, перенятое ШСР швейцарское приветствие — вытянутая вверх рука, три поднятых пальца, священная клятва впредь проявить себя в войнах; затем — короткий период малодушного вынужденного Базельского мира и счастливо последовавшая за ним первая швейцарская экспансия, осуществленная армией наемников, которые дошли до итальянского Милана. Я видел изображения реформатора Цвингли, первого швейцарца, боровшегося за упразднение подлой церкви, узнал точный портрет могущественного предводителя крестьян Никласа Лойенбергера, военные дела и героическую жертвенную смерть которого мы тщательнейшим образом изучали в африканских военных академиях. Я вспомнил вдруг об абстрактной живописи скальных пещер Чонгони, о чудесных концентрических африканских рисунках моего собственного народа, которые видел в молодости. Там, как и здесь, в полутьме грота неизвестными художниками были оставлены свидетельства о неумолимом и ужасном ходе времени и его войнах.

IX

Первая встреча с полковником Бражинским произошла как бы случайно, я получил от него в подарок лимон. Вечером первого дня после моего прибытия в Редут нас сильно бомбили немцы, какая-то юная пионерка кричала в мегафон, направляя вновь прибывших в одну из вспомогательных шахт первого участка, и я примкнул к группе, состоявшей, в основном, из молодых солдат. Я увидел дымящиеся трубы, похожие на вырастающие из стен корни бесконечного подземного дерева, с точки зрения перспективы невозможно косой пол, высокие потолки, с которых на нас капал конденсат, испарявшийся наверх и снова опускавшийся в виде моросящего дождя, создавая, таким образом, в этой системе пещер специфический микроклимат. Редут производил впечатление живого существа, и это было неприятно. Но чем выше мы забирались, тем менее живым и более стерильным все становилось. Чем выше мы поднимались в этом горном бастионе, тем прямее становились стены и искуснее их отделка, так что можно было проследить историческое развитие его архитектуры, состоящей из надстроек. Работа на Редуте началась сто лет назад. Сначала это были простые шахты, для крепления которых внутри скалы использовались стволы деревьев, потом опоры стали металлическими. Затем вырыли поперечные туннели, связавшие естественные пещеры друг с другом. Таким образом появилась сеть искусственно созданных туннелей и вспомогательных шахтных стволов, которые вели в бесконечность. Наконец, пещеры, в которых требовалось все больше места для людей и оборудования, стали делать такими огромными, что оказалось возможным проложить рельсы и дороги, построить целые анфилады из залов, которые своими размерами могли сравниться с самыми высокими готическими соборами. Каждый день горный массив осваивался все глубже и одновременно все выше.

Мы спускались на металлических лифтах, похожих на клетки, прикрепленные к стальным канатам, в глубокие шахты, шли по освещенным электричеством промежуточным коридорам, а затем большие лифты поднимали нас снова наверх. Когда начался обстрел, гору затрясло, лифт остановился, и мы повисли в воздухе, как канарейки в заржавевшем вольере. Почти целый час с потолка пещеры сыпался песок. Какой-то светловолосый солдат машинально схватился за мою руку и со страху так долго и сильно сжимал ее, что на моей темной коже появились синяки. От стен и из труб под нами со звонким жужжанием, похожим на звуки пуль, выскакивали винты, летали вытолкнутые паром снаряды. На какое-то мгновение мне представилось, что сейчас все рухнет, и мы окажемся погребены под этой каменной массой. Но тут стало тихо, а вскоре еще один глухой грохот взрыва заставил горы еще раз вздрогнуть.

Юная пионерка прошептала: «Не бойтесь», — и объяснила, что это смешаная бомбардировка с применением артиллерийских снарядов Круппа 53-го калибра, которые, по всей вероятности, по рельсам доставили на фронт под Греноблем, а также с применением обычных тысячекилограммовых бомб, сброшенных с самолетов. Должно быть, с помощью бомбардировки немцы прорвали заградительный огонь швейцарцев вокруг Редута. «Он выдержит», — сказала пионерка. Гора подвергается бомбардировкам уже десятки лет, и Редут достаточно глубок. Мы все закашлялись от пыли, потом лифт дернулся, отчего белокурый парень вскрикнул, железная клетка снова двинулась наверх: пятьдесят, сто, двести метров. Наконец решетки дверей раздвинулись, и в проеме появился человек; я с самого начала знал, что это Бражинский.

Он был в маленьких круглых очках, простой серой униформе штабного врача, волосы на голове коротко острижены. Особенно бросалась в глаза его почти ненормальная незаметность; он выглядел как самый обычный человек, в толпе людей на него никто бы не обратил внимания. В руках перед собой он держал коричневый бумажный пакет, из которого вынимал и, улыбаясь, давал каждому из нас, выходящих из лифта, по одному лимону.

— Берите, берите, товарищи конфедераты, угощайтесь. Вы видели когда-нибудь такие великолепные лимоны? Так — по одному на каждого.

Бомбежка кончилась так же резко, как и началась. Бражинский немного наклонил голову в сторону. Мы не знали, что говорить. Юная пионерка робко отдала ему салют. На какой-то миг показалось, что белокурый солдат даже хочет вернуться под защиту полутемной кабины лифта. Бражинский был окружен сильной аурой или, как ее стали называть на швейцарском языке — «Октябрьской оболочкой», это явно чувствовал не только я. По моему мнению, с этим был связан магнетизм его личности. Сделав шаг ему навстречу, я сунул южный фрукт в карман и положил руку на револьвер.