Флавиан. Восхождение - Протоиерей (Торик) Александр Борисович

На Святой горе настоятель — прежде всего духовный лидер, более других в монашеском подвиге умудренный, братию по пути этого духовного подвига за собой вести способный.

— А у нас, в России, настоятель — это прежде всего администратор, строитель, финансист, порой предприниматель, причем поставленный на это место волей архиерея, — сказал отец Димитрий. — Особенно так было в девяностые годы, когда монастыри массово возвращались Церкви светскими властями. Надо было налаживать в них хоть какую-нибудь монашескую жизнь, вот и отправляли на такие развалины в качестве настоятелей порой новопостриженных семинаристов, никакого вообще опыта монашеской жизни не имеющих. Либо просто новопостриженных бывших алтарников, регентов, певчих, а то и обычных верующих, не имеющих даже практического опыта церковной жизни, бывших инженеров, военных, интеллигентов, милиционеров...

Кстати, немало их стали весьма достойными пастырями и отцами своей братии. А иные, конечно, «начудотворили» и сейчас еще «чудотворят»...

Здесь, на Святой горе, монастыри существуют для монахов, для организации наиболее эффективных условий осуществления монашеского молитвенного подвига. А у нас, в России, многие монастыри как будто созданы не для монахов, а для паломников, туристов, приезжающих в исторически значимое место и оставляющих там свои деньги, для приема архиереев и светского начальства, для исполнения функций приходских храмов и т.д. и т.п. А собственно монашеская молитвенная жизнь в этих монастырях едва теплится, если вообще имеет место быть.

Конечно, есть для этого и объективные причины. Перед перестройкой в нашей области было шестьдесят два храма и ни одного монастыря, а через десять лет стало шестьсот сорок храмов и восемнадцать монастырей! Одних только священников сколько сразу понадобилось, тем более настоятелей монастырей, к которым требования на порядок выше, чем к приходскому настоятелю!

— Ну, кстати, многие из тех настоятелей монастырей, которые понимают, что такое настоящее монашество, и хотят свои обители истинными местами подвига и молитвы сделать, — вступил в беседу отец Никифор, — сейчас к опыту греческих, преимущественно афонских, обителей обращаются. Сами сюда за опытом приезжают, своих монахов пожить на Афоне командируют. Мне кажется, что это правильный подход!

— Конечно правильный, — согласился отец Димитрий. — Я лично знаю настоятеля, ныне в сане епископа, одного известного русского монастыря, который, подружившись с Ватопедом и немало переняв оттуда афонского опыта, собрал братию своей обители и объявил: «Если у кого из вас послушание будет становиться препятствием молитвенной жизни, обращайтесь лично ко мне, и мы будем решать вопрос с заменой послушания!» А в иных российских монастырях «колхозно-лагерного» типа такие слова просто кощунством бы прозвучали! Ох как любят у нас козырять фразой, что «послушание паче поста и молитвы», имея в виду не послушание как отсечение самоволия и преданность себя в руководство наставника, а послушание как род занятий в монастыре, как работу, которую ты обязан выполнить, несмотря ни на что!

— Отцы и братие! — рявкнул по-военному Игорь. — Монаха байками не кормят! У меня креветки остывают и салат заветривается!

Ну что можно вам сказать о скитской трапезе? Вроде и просто все было приготовлено, без изысков, но...

Кто на монастырской трапезе не бывал, тот вкусной пищи не едал!

Когда я снова уселся в Игореву L200, блаженное состояние моей насытившейся утробы столь явно отражалось на «вдохновенном» лице, что Флавиан, едва взглянув на меня, заметил:

— Кажется, Леша, ты уже познал истинное «дао ча»!

— О да! — лишь смог умиленно вздохнуть грешный я. — И «дао креветок» тоже!

ГЛАВА 7. Монашество

Скит, в который мы держали путь, состоял из нескольких небольших зданий, к одному из которых примыкала довольно просторная для таких скитов церковка с традиционным афонским куполом-крышей, крытым чешуей из серой каменной плитки. Все это было огорожено невысоким каменным забором со старыми деревянными воротами, висящими на красивых некогда, ныне изъеденных ржавчиной, кованых больших петлях. За забором виднелись верхушки выстриженных «чашами» оливковых деревьев, несколько стрельчатых кипарисов и огромный древний платан, помнящий, наверное, еще основателей скита.

Находился скит на земле Великой лавры и был арендован у лавры русскими монахами уже более двадцати лет.

В воротах нас встречал оповещенный Игорем о нашем приближении по мобильнику добрейший настоятель иеромонах Никифор, широко улыбающийся почти беззубым ртом из зарослей седой, густющей, как он сам смеется, карл-марксовой бороды. Широкий душой и телом, с умными блестящими карими глазами, тоже в прошлом физтеховец.

— Авва Флавиан, эвлогите! — шагнул он с распростертыми объятиями к вылезающему из пикапа моему батюшке.

— О, Кириос, геронда! — ответствовал Флавиан, троекратно лобызая скитоначальника.

— Чистое сумо! — прокомментировал я Игорю зрелище двух обнявшихся, словно на татами, крупногабаритных батюшек.

— Мой победит! — уверенно заявил Игорь. — Он отца Флавиана еще в вашем физтехе всегда побеждал!

— Конечно! — вступился я за своего духовника. — Наш-то отца Никифора на два курса младше был, и, когда в секцию борьбы записался, отец Никифор уже норму кандидата в мастера спорта выполнял!

— Ладно, у них, кажется, ничья, — примирительно сказал Игорь. Расцепившие наконец мощные объятия батюшки отправились внутрь скита. — Бензопилу не прихватишь?

— Давай! — согласился я.

Когда мы с Игорем перетащили из кузова пикапа привезенный груз и наши с Флавианом пожитки, потом разнесли все это по кладовкам и кельям, то, войдя в архондарик, обнаружили, что Флавиан с отцом Никифором уже вовсю утешаются «евлогией» — афонским угощением, состоящим из холодной воды, лукума, наперсточка «Узо» и кофе.

— Отцу Флавиану маленькую и некрепкого! — несмиренно возопил я с порога, увидев, как долговязый послушник Илларион наливает из турки дымящийся кофе в большой чайный бокал для моего батюшки.

— Хорошо, хорошо, — кротко ответил Флавиан, переливая кофе из бокала в стоящую рядом маленькую чашечку, — давай свои две беленькие и красненькую...

— Держи, отче. — Я подал ему таблетки.

— Однако! — улыбнулся отец Никифор. — Теперь я вижу, что такое «послушание паче поста и молитвы»!

— Я справедлив, но строг, — сдвинув брови, ответил я, — и во гневе бываю страшен! Так что во мне нельзя «будить желчь»! Иначе мне мать Серафима, как говорит Шамиль-Николай, секир-башка сделает...

— Как она? — поинтересовался отец Никифор. — Крепкая старица ваша!

— Старчествует, хоть и слабеет все ощутимее, — отозвался Флавиан, — она у нас теперь вроде как «геронда», у нее в послушании кроме инокини Клавдии сейчас еще и послушница Галина, беглянка из Б-ского монастыря.

— Владыка знает?

— Знает! Благословил пока оставить ее у себя в качестве певчей. А там видно будет!

— Да! Смотри-ка, целый женский монастырь теперь у тебя, — подивился отец Никифор.

— А куда ж деваться, коли Господь их у нас собрал! — вздохнул Флавиан.

— Да... Ты уж только следи, чтобы у них монашество «монастырством» не подменилось! — заметил скитоначальник.

— Это как, это как? — не удержавшись, встрял я в беседу отцов. — Это что такое, отче, — «монастырство»?

— Видишь ли, Леша, — ответил отец Никифор, — некоторые люди, пришедшие в монастыри и сподобившиеся пострига, на самом деле любят не монашество как таковое, а только монастырскую жизнь!

— Не понял! — удивился я.

— Дело в том, что подлинное монашество (а само слово «монах» происходит от слова «моно» — один) есть сокровенное, «один на один», общение с Богом в уединенной келье своего сердца. Сам Христос сказал нам: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».