Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд

Еще одним человеком, дружба с которым началась на почве литературы и продолжалась длительное время, стал Фрэнсис Ходжсон, недавно назначенный наставником в Кингз-колледже. Он разделял восхищение Байрона творчеством Драйдена и Поупа, но что больше всего интересовало Байрона, так это то, что отец Ходжсона был другом Уильяма Гиффорда, бывшего редактора журнала «Антиякобинец», а впоследствии редактора и ведущего критика «Ежеквартальника». Байрон уже отдал дань уважения Гиффорду подражанием его сатирам «Мэвиад» и «Бавиад». Ходжсон был великолепным ученым классической школы и недавно издал перевод Ювенала. И все же это была странная дружба. Серьезность Ходжсона и его консерватизм полностью расходились с живостью Байрона. Однако Байрону всегда нравилось кого-нибудь поражать. Ходжсон, зная, что у Байрона доброе сердце, тешил себя надеждой когда-нибудь склонить его на свою сторону, и, подобно многим друзьям юности Байрона, был ему безоговорочно верен.

Новая жизнь Байрона в университете скоро подошла к концу. Заняв у Хэнсона 20 фунтов, он провел рождественские каникулы в Лондоне. Он больше не возвращался в Кембридж, если не считать редких встреч со своими приятелями, до лета следующего года, когда получил степень магистра гуманитарных наук. В течение последнего семестра в Тринити и нескольких месяцев нового года Байрон еще больше сдружился с Хобхаусом, Мэттьюзом, шутником Скроупом Дэвисом и Ходжсоном. И эта дружба была самым надежным воспоминанием, оставшимся после Кембриджа.

Глава 6

«Английские барды и шотландские обозреватели»

1808–1809

Все еще занимаясь исправлением поэм и подготовкой нового сборника, Байрон в начале 1808 года поселился в отеле «Дорант» в Лондоне и вскоре оказался в положении известного автора и светского человека. 20 января он получил хвалебное письмо от преподобного Роберта Чарльза Далласа, который называл себя его родственником (сестра Далласа, Шарлотта, была замужем за дядей Байрона, Джорджем Энсоном Байроном). Даллас был человеком, которого при других обстоятельствах Байрон заклеймил бы занудой, однако вежливый и льстивый тон письма несколько смягчил его желчную иронию. Байрон попытался положить конец всем ожиданиям своего набожного родственника, сообщив ему, что «меня уже называли приверженцем Беспутства и учеником Предательства». Наконец лицемерная пошлость Далласа вынудила Байрона сделать дерзкое признание: «Что касается вопросов морали, то я предпочитаю учение Конфуция десяти заповедям и Сократа святому Павлу, хотя два последних джентльмена едины в своем взгляде на брак… По моему мнению, правда – первейший атрибут божества, а смерть есть вечный сон, по крайней мере для плоти».

Но и это не остановило Далласа, который через несколько дней навестил Байрона, подружился с ним, помогал ему, порой даже навязчиво, печатать стихи в газетах и журналах и в течение последующих месяцев был частым гостем Байрона. Однако у Байрона были более талантливые и интересные друзья. Он снова сошелся со своими товарищами по Хэрроу.

Находясь в крайне неустойчивом положении, не имея перед собой четких целей, он держался за Хэрроу как за олицетворение счастливейших дней его юности. Скоро он примирился с Генри Друри, которому доставил немало беспокойства, а через него – с доктором Батлером, новым директором, против которого бунтовал в школе, так что теперь ничто не мешало ему приезжать в Хэрроу.

Байрон не мог вернуться в Кембридж, как обычно испытывая нужду в деньгах. «Мне уже двадцать один год, и я не могу больше требовать денег», – жаловался он Хэнсону после своего дня рождения. Отсутствие денег было, по всей видимости, унизительно для Байрона. Щедрость всегда являлась его отличительной чертой. Он уже дал 200 фунтов льстивому Далласу. Теперь, когда Байрон вел светский образ жизни, развлекаясь с людьми, не знавшими цены деньгам, подобно Скроупу Дэвису и другим его приятелям из богемных кругов, он должен был вести себя подобающим образом, даже если ему приходилось занимать деньги на завтрак. Чем меньше у него оставалось денег, тем беспечнее бросал он их на ветер. В Хэрроу он привычно давал пятифунтовые банкноты смущенным Генри Лонгу и лорду Делавару.

Встречи Байрона с друзьями по Хэрроу были одним из самых его невинных времяпровождений, потому что вскоре в Лондоне он был вовлечен в скандалы, которые подорвали его здоровье, и без того расшатанное строжайшей диетой, и чуть не положили конец его поэтической карьере. 26 февраля он писал Бичеру: «…чтобы вы имели представление о моей жизни в последнее время, сообщаю вам, что я как раз получил рецепт от Пирсона, но не от болезни, а от глупости и последствий моей любвеобильности». После этого он злорадно похвастался перед своим преподобным другом, вероятно припомнив, какое участие принимал Бичер в критике его первого сборника, где страсти были «слишком откровенно описаны». «Моя голубоглазая Каролина, которой всего шестнадцать лет, была так очаровательна, что хотя мы оба прекрасно себя чувствуем, но вынуждены отдохнуть после изнурительного труда. Пожалуй, хватит о Венере».

Байрон написал подобное признание и Хобхаусу, который только что вернулся в Кембридж: «Я тону в океане чувственности. Я не признаю риска, но связался с женщинами легкого поведения и имею сожительницу». В городе был Скроуп Дэвис и еще один друг по Кембриджу, Алтамонт, впоследствии лорд Слиго. «Прошлой ночью, в опере-маскараде, мы ужинали с семью проститутками, хозяйкой публичного дома и балетмейстером в комнате мадам Анжелики Каталани за сценой. Я подумывал о приобретении учениц Д'Эвилль: из них получится великолепный гарем».

Возможно, Байрон с такой страстью предавался разврату по той причине, что пренебрежительные статьи критиков умаляли его поэтическую славу. Он был сильно задет едкой критикой в журналах «Сатирик» и «Мансли миррор» в январе, где говорилось, что если за эти «школьные сочинения» его не высекли в Хэрроу, то только потому, что «питали чрезмерное уважение к ягодицам лорда». Байрон был готов вызвать издателя на дуэль, но из этого ничего не вышло. Более влиятельный журнал «Эдинбургское обозрение» ославил чувствительность и тщеславие автора. Байрон не понял, что критик не знал его либеральных воззрений и осудил его лишь поверхностно, как молодого честолюбивого лорда. Позднее он притворился, что понял статью именно в этом ключе, но Хобхаус взволнованно произнес: «Дело обстояло совсем не так: он постоянно терзался мыслями о статье». В конце концов гнев Байрона поутих, улеглось и желание отомстить. Однако в тот момент он испытывал неподдельное отчаяние.

Весной кутежи Байрона продолжались, пока его здоровье серьезно не пошатнулось. Он небрежно сообщил об этом Хобхаусу, как было между ними заведено: «Игра почти закончена. Последние пять дней я просидел в своей комнате, а настойка опия была моим единственным другом. Услышав про мой образ жизни в течение двух прошедших лет, из которых кембриджские забавы были самыми невинными, врач заявил, что еще немного, и моя земная жизнь подойдет к концу, дав скудную пищу червям».

В то же время Байрон хвастался, что у него появились две нимфы. Одну, по словам Мура, он поселил в Бромптоне. Вероятно, это была мисс Камерон, которую он приобрел за сотню гиней у мадам Д. Вероятно, он одевал ее в мужскую одежду и летом возил в Брайтон. Согласно одной истории, получившей широкую огласку после смерти Байрона, он выдавал ее за своего брата или кузена, однако «случай закончился нелепо, поскольку у «юного джентльмена» случился выкидыш в гостинице на Бонд-стрит, к неописуемому ужасу горничных».

Возможно, узнав, что девушка беременна, Байрон из благородных побуждений сообщил друзьям, что женится на ней, потому что Хобхаус обеспокоенно писал: «История твоей помолвки с мисс, забыл ее имя, разошлась по всему Кембриджу». Хобхаус почувствовал облегчение, когда понял, что Байрон прислушался к его совету и не собирается связать себя узами неравного брака. «Исходя из всего тобой сказанного, ты никогда не будешь холостяком. Но лично я с каждым днем ощущаю все возрастающее презрение и ненависть к этой женщине. С таким же успехом можно жить с проституткой или фурией». Байрон полностью согласился с Хобхаусом. Августе он сказал, что не пойдет на жертвы даже ради наследника.

Всю жизнь Байрон находил удовольствие в непристойных компаниях. Через «Джентльмена» Джексона он вошел в круг бывших боксеров и устроил на Эпсом-Даунз матч между известным молодым боксером Томом Бэлчером и чемпионом из Ирландии Доном Доггерти, за которого болел. Доггерти проиграл. Хотя Байрон не любил азартных игр, понимая, что они ему не по карману, все же ему были по душе и они, и игроки. Он писал: «Мне кажется, что картежники счастливы, постоянно испытывая возбуждение. Женщины, вино, слава, честолюбие, пиры быстро надоедают; но каждая открытая карта и брошенная кость волнуют кровь игрока…»