Короско - Артур Дойл

Точно смирно спящий мальчик, лежал он на черной площадке утеса, бледный, но улыбающийся, с разметавшимися белокурыми волосами и распахнувшейся летней курточкой. Думал ли он год тому назад, отправляясь по окончании Гарвардского университета путешествовать по свету, что смерть сразит его среди дикой Ливийской пустыни, – внезапная смерть от пули бедуина?

Между тем солдаты эскорта уже прекратили огонь, так как расстреляли все патроны. Еще один из них был убит на месте, и двое ранены: один в шею, другой в ногу. Не сетуя и не жалуясь, уселся последний на камень и не спеша, с серьезным, деловым видом старой женщины, которая составляет черепки разбитой тарелки, принялся перевязывать свою рану. Остальные уцелевшие солдаты примкнули штыки к своим ружьям с видом людей, готовых дорого продать свою жизнь.

– Они пустились в атаку! – воскликнул Бельмонт.

– Пусть себе, – отозвался Кочрейн, засовывая обе руки в карманы брюк и спокойно глядя вперед. Вдруг он выдернул из кармана кулаки и злобно потряс ими в воздухе.

– Ах, эти проклятые погонщики! Негодные мальчишки! – воскликнул он. – Смотрите, ведь они улепетывают!

Действительно, там, внизу, разыгралась следующая сцена: мальчишки-погонщики, которые во время перестрелки, сбившись в кучку, притаились у подножья утеса между камней, полагая, что атакующие прежде всего обрушатся на них, вскочили на своих животных и с диким визгом и криком ужаса помчались, как вихрь, по равнине. Человек десять арабских всадников на своих верблюдах погнались за ними и принялись беспощадно избивать обезумевших от страха мальчишек с чисто мусульманским хладнокровием и обдуманной жестокостью. Одному маленькому мальчишке в просторной белой галаби, развевающейся по ветру, удалось опередить остальных, и некоторое время можно было надеяться, что он уйдет от погони, но длинный, размашистый бег верблюда вскоре сократил расстояние между выбивавшимся из сил маленьким животным и гнавшимся за ним бегуном пустыни, и безжалостный араб вонзил свое длинное копье в согнувшуюся спину мальчика. Момент, – и тот бездыханным трупом скатился на землю. Араб плавно поворотил своего верблюда и свободным, спокойным аллюром вернулся к остальным. Маленькие белые тела погонщиков лежали рассеянные по равнине, словно белые овцы пасущегося стада, которое разбрелось в разные стороны. Но туристам, находившимся на вершине утеса, не было времени раздумывать над печальной участью бедных мальчиков-погонщиков, даже и полковник Кочрейн, после минутного взрыва негодования, как будто забыл о них. Африканские всадники были уже у подножья утеса, спешились и, оставив своих верблюдов на коленях, устремились на утес, карабкаясь между камней, кто по тропе, кто напрямик. Без выстрела справились они с тремя солдатами эскорта, одного убили ударом ножа в спину, двух других затоптали и, не останавливаясь, разом со всех сторон, появились на утесе, где их встретило неожиданное сопротивление.

Сбившиеся в кучу и жавшиеся друг к другу путешественники ожидали их появления, каждый согласно своему личному характеру и особенностям. Полковник Кочрейн стоял, заложив руки в карманы брюк, и пытался что-то насвистывать. Бельмонт спокойно скрестил на груди руки и прислонился спиной к утесу с гневным, негодующим выражением лица. И, как это ни странно, даже в этот момент, когда решалась его судьба, его более смущали и огорчали три промаха, чем предстоящая ему участь. Сесиль Броун стоял, полуотвернувшись от остальных, нервно покручивая свои маленькие усики. Monsieur Фардэ стонал и охал над своей раненой рукой, очевидно, ничем другим не интересуясь, а мистер Стефенс, в тупом сознании своего бессилия, задумчиво качал головой, не одобряя подобного нарушения закона и порядка.

Мистер же Стюарт, тучный пресвитерианский проповедник, стоял все еще с распущенным над головой зонтом, без всякого определенного выражения на расплывчатом лице и в больших темных глазах. Драгоман сидел на одном из камней и нервно играл с своим хлыстом. Так застали арабы всю эту группу путешественников, когда взобрались на вершину утеса.

Но в тот момент, когда передние арабы готовы были схватить ближайших туристов, случилось нечто совершенно непредвиденное: Стюарт, который с момента появления дервишей на краю горизонта, не проронил ни слова, не шевельнулся и не сдвинулся с места, как человек, находящийся в трансе, теперь вдруг, точно пробудившись от столбняка, с бешенством накинулся на врага. Было ли то проявление мании страха, или в нем вдруг проснулась кровь какого-нибудь березарка, его отдаленного предка, но только тучный священник с диким криком стал кидаться то на одного, то на другого араба, беспощадно колотя зонтом направо и налево с таким диким бешенством, что те невольно смутились. Но вот кто-то из скалы ловко пустил сзади длинное копье в тучную, метавшуюся во все стороны фигуру бирмингемского проповедника, – и тот упал разом на руки и на колени. В этот момент, словно стая псов, с криком злорадства набросились арабы на своих беззащитных жертв; ножи засверкали в воздухе, сильные руки хватали их за горло, грубыми пинками и толчками гнали их вниз, к подножью утеса, где лежали ожидавшие своих владельцев верблюды.

– Vive le Khalifat! Vive le Mahdi! – восклицал француз до тех пор, пока удар ружейным прикладом не заставил его замолчать.

Вот они все, как загнанное в загон стадо, стоят у подножья утеса Абукир, эта маленькая кучка представителей современной европейской цивилизации, очутившихся в когтях представителей Азии седьмого столетия, – так как Восток остается все тот же, он не прогрессирует и не изменяется, и эти арабы ничем не отличались от тех неустрашимых воинов, которые столько веков тому назад водрузили свое увенчанное полумесяцем победоносное знамя над половиной Европы. Да, за исключением вооружения, дервиши были те же, что и их предки, ничуть не менее смелы, отважны, неустрашимы, нетерпимы, не менее жестоки, чем их предшественники. Они стояли кольцом вокруг кучки своих пленников, опершись на ружья или свои длинные копья. На всех были те же длинные белые бурнусы или туники, красные тюрбаны и сандалии желтой сыромятной кожи, туники были затканы коричневого цвета каймой, и каждый из них, кроме оружия, имел за спиной небольшой узелок. Половина из них были негры, рослые, мускулистые люди, сложенные, как геркулесы; остальные же были арабы баггара, маленькие, быстрые, сухощавые, с тонкими ястребиными носами, маленькими злыми глазами и тонкими жесткими губами. Начальник или предводитель этой шайки был также араб баггара, но ростом выше других, с длинною черной шелковистой бородой и блестящими, жестокими, холодными, как лезвие ножа, глазами. Он молча глядел на своих пленников, и лицо его носило отпечаток серьезных дум. Он молча поглаживал свою длинную бороду, переводя глаза с одного лица на другое, затем резким, повелительным голосом произнес несколько слов, которые заставили Мансура выступить вперед. Молящим движением, простирая вперед руки и согнув спину дугой, приблизился он к вождю, делая салам за саламом, точно какой-то нескладный автомат; когда же араб произнес еще какое-то слово, драгоман вдруг упал на колени, зарываясь лбом в рыхлый песок и плескал по нему ладонями своих рук.