Фашист пролетел - Сергей Юрьенен

- Нам с тобой, отец, не чета. Квартира, конечно, в центре?

- Не в абсолютном. И машина старая. "Победа".

- Машина исключительная, - отвлекается Гусаров. - А название Сам утвердил. Опытный образец ему представили в сорок шестом. Думаем, товарищ Сталин, назвать "Победой". Можно ли? Трубочкой попыхтел. Небольшая победа у нас получается - Он говорит. Ну, пусть будет...

- А собой что представляет?

- Парень как парень.

Гусаров снова сводит брови:

- Ты конкретней.

- Конкретней? Развит в соответствии с Кодексом строителей коммунизма. Гармонически. Шестнадцати еще нет, а плечевой пояс развил себе - во! По всем предметам пятерки, иногда с плюсом. Хорошо начитан. Любимый автор Достоевский.

- Нерусский писатель, - говорит Гусаров.

Александр поднимает брови:

- Чей же?

- По происхождению, может быть, и русский. Но не для нас.

- Это почему?

- Потому что мы любим, когда доходчиво и ясно. А там одни извивы да изломы. Для извращенцев чтиво. Недаром его любит Запад. Раскольникофф, Раскольникофф! Помню, в Австрии одна дамочка...

Мама перебивает:

- А зовут-то как?

- Не по-русски, к сожалению. Адам.

- Адам?

- Бодуля по фамилии. Писатель есть такой, так это его отец... Александр откладывает ложку. - Однажды они ехали по горной дороге над морем. В открытом "ЗИМ"е. Папаша за рулем, мать спереди, а на заднем сиденье Адам и мешок крымских яблок.

- И?

- Вдруг яблоки он высыпает, а освободившийся мешок отцу на голову.

Гусаров округляет глаза:

- Так тот же за рулем?

- Да. И мамаша рядом.

- Он что, того?

- Вполне нормальный.

- Тогда что за бзик?

- Это не бзик.

- А как назвать такое?

- Внутренний голос повелел. Он не исключает, что то был голос Сатаны.

Гусаров смотрит, как будто никогда не видел Александра. Поперек лба у него вздувается жила. Оттолкнув тарелку костей, поднимается и выходит.

- Зачем ты его доводишь?

- Кто доводит? Попросили дать отчет, я дал.

- А он тебе подарок готовит на шестнадцать лет...

- Ну да? Какой?

- Сам увидишь. Сюрприз!

Инесса Иосифовна влетает, как на крыльях. Отдельно от общей кипы, прижатой с классным журналом, в руке порхает его сочинение на тему "Что такое гуманизм?"

- Прекрасно! Педсовет решил послать на всесоюзный конкурс. Прочтите, Александр, вслух.

- Б-боюсь, что не смогу.

- Читайте, читайте. Чтобы до них, в конце концов, дошло!

- Нет, - возвращает он листок.

- Не понимаю?

- Ну, там... высокие слова.

- Но ты же написал их? Ты что, успеха своего боишься? Или стыдишься лучшего в себе?

Он опускает голову.

- Ну, Александр... Даже не знаю, что сказать. Для меня ты какой психологический ребус.

За спиной хихикают: "Ребус, ребус..." В порыве отчаяния он говорит:

- Инесса Иосифовна?

- Что?

- Для себя я тоже.

Класс ржет.

- Что ж, садись. Опубликуй, по крайней мере, в школьном журнале. И чтобы все прочли! Потому что повода для смеха у вас нет. Скорее, напротив. В то время как ваш ровесник уже всерьез задумывается над тем, что значит быть человеком, подавляющее большинство из вас, к превеликому сожалению...

"Литераторша" уходит к задним партам. Адам наклоняется:

- Поздравляю. Только можно я читать не буду? Скучное слово "гуманизм".

- Почему?

- Резиной отдает. Бумагой...

Александр молчит.

- Так как сегодня? Штангу едем к тебе смотреть?

Мама с порога:

- Ф-фу! Несет козлищем! Форточку давай-ка настежь! Ты что тут делал?

- Качались мы с Адамом.

- Он был здесь?

- Только что ушел.

- Он не в шляпе ходит?

- В шляпе.

- Значит, это с ним я разминулась... Интересный, скажу тебе я, парень.

- Ага. Как человек в футляре.

- Глаза, как угли. Так и обжигают.

- Я, может быть, порву с ним.

- Почему?

- Так... Пьет он по-черному.

- Девчонку встретит, перестанет.

- Я же не пью.

- А наверно, пил бы. Как дедуля твой покойный. Иногда я думаю, а даже хорошо, что ты больной. Бодливой корове Бог рог не дает.

Ах, не дает?

* * *

Новый костюм разошелся по швам, и, повторяя: "Голь на выдумки хитра", мама воскресила брюки из темно-синего армейского сукна - удлинив и наложив заплату, скрыть которую, по замыслу, должна была сама ее огромность.

Может быть. Но, подпирая стену в коридоре, сам он заплату ощущает жгуче. Впрочем, у Стенича штаны намного хуже. Светлые не по сезону, только чудом они не лопаются на мускулистых ляжках. И обнажают носочки цвета застиранной сирени.

- Что, Стен? - внезапно для себя он говорит. - Зеленое из моды вышло?

И с ужасом видит, что попал в больное.

Стен разворачивается всем корпусом. Весь красный, начинает надвигаться, сжав кулаки.

Коридор замирает, предвкушая схватку - как выражается директор "звезд литературы и мастацва".

Стен замахивается, но неумело, как-то по-женски отводя руку. Александр ныряет под удар, хватает за ногу. Рывок - и Стенич рушится, как статуя. Александр с силой прижимает его к натертому паркету. Зрители, их обступившие, не видят конфузливого взгляда поверженного Стена, который шепчет, жарко выдыхая прямо ему в лицо: "Пусти же, дурачок!" Распятый и прижатый к паркету, сопротивление оказывает Стен при этом только в одном неожиданном месте - железным напором в области кармана. Гантелю, что ли, носит в подражание Адаму? Вдруг он осознает. У Стенича стоит. Александра подбрасывает, как пружиной.

В уборной Стенич задевает его, глотающего воду из-под крана:

- Что, растиньяк с окраины? Своих не познаша?

- Да иди ты...

- Куда? Задай мне направление?

Стен смеется, но, застегнувшись на шпингалет в кабинке, меняет голос на серьезный:

- Андерс, я всегда к тебе испытывал симпатию. Нет, серьезно?

- Поэтому не замечал в трамвае?

- А мы надулись? Ха-ха-ха! Слышишь, Андерс? Ты еще там?

- Чего?

- Я в это воскресенье детей буду пытать. Я не шучу. Гестаповца играю в "Юных мстителях". Оставить контрамарку?

* * *

Волнистые кудри, широко расставленные фиолетовые глаза, выпуклые скулы, четко очерченный подбородок - внешность героя из народа. За свое будущее Стенич может не волноваться. Успех обеспечен на всех подмостках страны - в диапазоне от спартаков и оводов до молодогвардейцев и парубков с баянами. Он уже подрабатывает в ТЮЗе напротив школы, куда после уроков срывается на репетиции с места в карьер:

- Адье, мальчишки!

Адам замечает вслед:

- Пегас наш далеко пойдет.

- Если ноги не обломают, - проявляется из общей массы Мазурок. - А то эти нуриевы только об одном лишь думают...

О чем? Что за нуриевы?

Но Мазурок как в рот воды набрал. Облик при этом от сохи.

Что интригует.

Отныне краснощекий Мазурок гужуется на переменах вместе с ними, что отмечает и директор:

- Четвертый мушкетер? А книгу кто напишет?

* * *

Отчим сдвигает защелку и снимает футляр.

У пишущей машинки запах, как в романе "Прощай, оружие!" Опрятный.

Зеркальный черный лак, рычажки с чистыми буквами дугой изгибаются от фланга до фланга, клавиатура поблескивает никелированными ободками. Трофей этот в Германии брали не для работы - за ради красоты. Резиновый валик девственно матовый, на отвороте тускло золотое слово IDEAL.

Мама вдруг пугается:

- А регистрировать ее не надо? Леонид?

- Где?

- Ну, там... У них.

- Это зачем?

- При Сталине нужно было. Номер записывали и снимали шрифт.

- Не думаю. Другие времена...

Мама все равно вздыхает.

- И зачем она тебе, сынок?

- Я же говорил. - Издавая рокот, он вворачивает чистый лист бумаги. Журналы требуют, чтоб было на машинке.

- Что за журналы? - твердеет голос отчима.

- Московские.

- Не "Новый мир", надеюсь?

- А что?

- А то, что очернители там окопались. Помои, понимаешь, льют.

- На все святое?

- Вот именно! В армии у нас сняли его с подписки. Вместе, кстати, с твоей любимой "Юностью".

- Во всяком случае, - перебивает мама, - с голоду он теперь не пропадет. Будет брать работу на дом, если что. Он же печатает вслепую.

- Разве?

- Не глядя на пальцы. Покажи отцу.

Был в жизни Александра период изобразительного искусства, когда всюду ходил с альбомчиком, изображая батальные кошмары и гитлеровцев с засученными рукавами; отчим тогда просил пейзажи: "Видик бы нарисовал - на стену бросить!" Был период музыкальной муки, когда ему не только нанимали учителей с отвратительным запахом изо рта, но и сгоряча приобрели концертный рояль, непонятно как пролезший в квартиру и с тех пор отнимающий у них полкомнаты. "Ну-ка, сыграй нам что-нибудь для души", - говорили ему, навсегда застрявшему на этюде Черни. Столько лет с тех пор прошло, и вот опять!

- За нее столько заплачено, что не знаю, как до зарплаты дотянуть... Давай!

Левым мизинцем Александр выбивает "Я".

- Последняя буква в нашем алфавите. Помнишь, как я боролась с твоим ячеством, чувство коллективизма прививала? Давай-ка дальше.