История советской фантастики - Кац Святославович

Они, разумеется, глубоко заблуждались.

Собственно говоря, I Съезд писателей СССР обманул очень многие ожидания, а результаты его оказались еще более непредсказуемыми, чем это можно было бы себе представить.

Сам Кургузов, незадолго до 17 августа 1934 года, спровоцировал «утечку информации» из Оргкомитета, а за неделю от открытия Гронский даже выступил перед писателями Москвы с основной программой будущего форума почти официально. Основываясь на этих сведениях и зная, как примерно проходят рутинные заседания того же Оргкомитета, каждый в меру любознательный писатель столицы или Ленинграда мог с большей или меньшей долей уверенности догадываться о будущем ходе и основных перипетиях съезда. Казалось бы, не произойдет ничего экстраординарного. Алексей Максимович сделает доклад «об основных направлениях литературной политики». В прениях обещали быть интересными речь Олеши о своей внутренней писательской эволюции, а также полемическое выступление Эренбурга с критикой «бригадного метода» в литературе (все последующие ораторы стали были бы сочувствовать «перековавшемуся» интеллигенту Олеше и горячо спорить с недораскаянным Эренбургом). Могли оказаться любопытными доклад Радека о зарубежной литературе (его обязаны были поддержать выступления приехавших на форум западных прогрессивных писателей) и доклад Бухарина о поэзии (Николай Иванович, по всеобщему предположению, собирался высмеять Демьяна Бедного, и, как всегда, дать высокую оценку Пастернаку — что опять-таки вызвало бы горячие возражения Суркова, Кирсанова и, конечно, самого оскорбленного Д.Бедного). Доклад Молотова о фантастике и Кирпотина о драматургии не обещали быть особенно интересными: предсовнаркома считался не очень хорошим оратором и в литературе, которую ему поручили «курировать», разбирался посредственно; что касается драматургии, то съезд собирался в межсезонье, когда предмета для разговора, по сути, не было (кроме дежурных филиппик по поводу белогвардейцев во МХАТе — спектакль «Дни Турбиных» — ничего нельзя было бы ожидать). По окончании всех прений должны были быть оглашены приветственные телеграммы Сталину и правительству и выбраны рабочие органы нового писательского объединения. После чего съезд должен был бы торжественно закрыться. Называли даже точную дату закрытия — 1 сентября. Съезд и вправду закрылся в этот день. Что до остального, то, хотя многие предположения и оправдались, никто не предвидел главного…

Первое же выступление на съезде — «установочный» доклад Горького оказался для многих необычным. Уже во вступлении советского классика и признанного основоположника главного творческого метода советских писателей стало кренить в неожиданную сторону. «Для нашей литературы, которая обеими ногами стоит на твердой материалистической основе, не может быть чужда романтика — романтика нового типа… — доказывал Горький. — Наша партия была сильна тем, что она соединяла и соединяет сугубую деловитость и практичность с широкой перспективой, с постоянным устремлением вперед, с борьбой за построение коммунистического общества! Это не будет утопией, ибо наше завтра подготовляется планомерной сознательной работой уже сегодня». Такое смещение акцента в сторону приоритета романтического научного вымысла поначалу даже не особенно насторожило присутствующих, которые посчитали эти тезисы обыкновенным старческим чудачеством, если угодно, ностальгической данью памяти своему собственному творчеству периода «Старухи Изергиль». Но Горький этими пассажами не ограничился. Он вдруг стремительно совершил экскурс в далекую историю. «Уже в глубокой древности, — отмечал он, — люди мечтали о возможности летать по воздуху, — об этом говорят нам легенды о Фаэтоне, Дедале и Икаре, а также сказки о „ковре-самолете“. Мечтали об ускорении движения по земле — сказка о „сапогах-скороходах“. Можно привести еще десятки доказательств дальнозоркости образного, гипотетического, но уже технологического мышления первобытных людей, возвышающихся до таких уже современных нам гипотез, как, например, утилизация силы вращения Земли, уничтожения полярных льдов или, конечно же, промышленного освоения Луны…» (Как рассказывают очевидцы, на последних словах скромно сидевший в президиуме Степан Кургузов позволил себе поднять голову и победно улыбнуться — и многие присутствующие уже начали кое о чем догадываться.) «Значение фольклора, — продолжал между тем Горький, особенно ярко освещается сравнением его фантастики, основанной на успехах труда, с тяжелой, бездарной фантастикой церковной литературы и жалкой фантастикой рыцарских романов. Буржуазное общество, как мы видим, совершенно утратило способность вымысла в искусстве. И, напротив, социалистическое искусство утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого — непрерывное развитие индивидуальных свойств человека, ради победы его над силами природы. Воображение создает то, что ему подсказывает действительность, а в ней играет не беспочвенная оторванная от жизни фантазия, а вполне реальные причины…»

Выступление Горького завершилось бурными и продолжительными аплодисментами, после чего съезд двинулся в направлении, рассчитанном Кургузовым; те, кто ничего не знал заранее, вынуждены были перестраиваться на ходу. Надо признать, почти все сумели сделать это грамотно и даже элегантно. Маршак, к примеру, выступавший почти сразу вслед за Горьким, уже отмечал: «У нас в Союзе есть все необходимое для создания занимательной, небывалой в мире литературы, такого фантастического романа, какого еще не видел свет. Мы не должны рыться в библиотеках, чтобы найти сюжет для эпопеи. Их можно найти в будущем, потому что будущее нам открывается с каждым днем. Мы не собираемся возрождать в советской стране старую сказку. Нам ни к чему воскрешать гномов и эльфов. Нужна иная книга, сочетающая смелый реализм с еще более смелой романтикой…» Академик Шмидт, говоря об эволюции фантазии, подчеркивал одновременно, что «астрофизика продвинулась колоссально вперед»; тов. Архангельский, инженер-конструктор ЦАГИ, вторил ему, распространяя горьковские тезисы конкретными примерами «борьбы за скорость, за увеличение грузоподъемности и дальности полета»; выступивший следом тов. Суханов, член делегации 5 пленума Московского общества изобретателей, желал писателям успехов «в области изобретательства новой литературы, которая должна помочь изобретателям и рационализаторам». Секретариат умно чередовал выступления собственно писателей и приглашенных на съезд гостей (рабочих, колхозников, ученых), хотя чем дольше продолжались прения, тем больше нивелировались сами выступления. Практически каждый, в той или иной мере, касался будущего и фантастической литературы. Федор Гладков подчеркивал, что «фотографический портрет» эпохи недостаточен, что надо «сгустить образы». Леонов пояснял, что «наше искусство должно в большой степени содержать элементы мечтательности, вооруженные уже не лирой, а безоговорочной верой в победу». Кассиль прямо начинал свою речь со слов: «Товарищи, я буду говорить о бережном отношении к будущему. Мы должны повернуться лицом к будущему…» Эренбург метафорически развивал эту мысль: «Наши иностранные гости совершают сейчас поездку в машине времени. Они видят страну будущего…» Ильин конкретизировал: «Подлинная научная фантастика должна быть основана не на произвольной комбинации известного, а на выводах необходимых следствий из новых условий. Прежде всего, это применимо к книге о будущем. Со всех сторон слышим мы голоса: дайте нам еще книг о будущем. Это не случайно. Когда человек идет по лестнице, ему надо видеть ступеньку, чтобы поставить на нее ногу…» Профессор Образцов поддерживал Ильина: «Мы, товарищи, сейчас с нашим транспортом находимся на известном распутье. Это распутье требует от нас полета мысли, новой фантастики. Правда, может, писатель должен быть специалистом, но ведь мы знаем, что как раз фантастика Жюля Верна создавалась все же писателем. Мы, ученые, можем в этом отношении помочь, но создавать технико-фантастическую книгу все же будут писатели…»

Эти и целый ряд им подобных выступлений порождали благоприятную для Кургузова атмосферу форума, невольно настраивая всех присутствующих на особое отношение к научной фантастике. Прения по докладу Горького завершились характерным в этом смысле выступлением Емельяна Ярославского, которого ранее трудно было заподозрить в симпатиях к научно-фантастическому жанру. Тем не менее, он, в частности, сказал: «Говорят, что наша сегодняшняя действительность фантастичнее, сказочнее всякого фантастического романа. Но, товарищи, когда сейчас рабочие строят заводы, когда они ведут героическую борьбу за то, чтобы пятилетку закончить в срок (…), они хотят знать: а что дальше, вот через 15–20 лет? И я думаю, товарищи, что не будет никакого Феха, если мы дадим больше таких произведений, если потом в жизни чуточку окажется не так…» После такой мощной «артподоготовки» ожидаемое выступление Молотова должно было смотреться уже совершенно по-иному. Однако Кургузов, похоже, еще далеко не исчерпал своих «домашних заготовок». Присутствующих покамест ожидало кое-что не менее любопытное. На пятый день съезда, на вечернем заседании, после перерыва, председательствующий неожиданно объявил: «Слово предоставляется товарищу Уэллсу…»