Хамам «Балкания» - Владислав Баяц

Памук дополнил эти мои цитаты:

– Случилось не только это. Много зажиточных людей отреклись от своих титулов и доходов, так как, не имея таковых, они не обязаны были отвечать по налоговым или военным обязательствам Порты. По этой причине султан посадил на кол немало помещиков, чтобы застращать других. Однако акты отчаяния не прекращались. И вот безутешный Селим II, вернувшись в Царьград, попытался вникнуть в причины поражения. Он проводил бесконечно долгие заседания дивана, опрашивал каждого в своем окружении, беседовал с великим визирем до глубокой ночи, стараясь выяснить, что стало причиной и каковы могут быть последствия, приглашал к себе каждого, кто считался мудрым и опытным, общался с ясновидцами, приглашал прорицателей… и всюду и каждому повторял, что «такого несчастья еще не случалось с Турецкой империей». Он нисколько не старался скрыть своего потрясения.

Я продолжил расцвечивать эту редкую историческую картину паники сведениями, почерпнутыми из хроник современников:

– Султан, охваченный страхом, иногда совершал иррациональные действия: некоторых участников сражения при Лепанто беспричинно наказывал, иных незаслуженно награждал. Второго визиря, старого Пертева Мехмед-пашу, который выступал против сражения, но храбро бился в нем, лишил звания визиря, не позволив ему даже оправдаться за чужие ошибки (потому что его вины в том не было). В то же время он наградил алжирского корсара, бега Улуджа Али (который тоже был против этого сражения!), потому что видел в нем героя. На самом же деле тот, увидев, что ситуация складывается не в пользу турок, вовремя или, если быть точнее, преждевременно уклонился от схватки. Он тайком выплыл из гавани Превезе, собирая по дороге остатки флотилии. Ему удалось собрать десятков восемь частью целых, частью поврежденных галер и с развевающимся флагом, отнятым у мальтийских рыцарей, едва ли не победителем прибыть в гавань Царьграда. За это отважное возвращение он получил звание нового адмирала турецкого флота. (Но, может быть, султан проявил хитроумие, чтобы безболезненно поставить его на место прежнего, убитого капудан-паши Муэдзин-заде.)

Конечно, Памук знал об этом больше меня. Он добавил:

– О психическом состоянии султана мне больше всего сказало его отношение к своему любимому старому другу челеби Джелалу, с которым он много лет пьянствовал, блудничал и делился всеми своими тайнами. Он отрекся от него, изгнал от двора только потому, что великий муфтий Эбусууд Эфенди счел его одним из виновников поражения (хотя и по сей день вряд ли кто может связать его с этой битвой или с принятием решения о сражении). Следует сказать, что и султан, и великий визирь в своих отношениях сохранили трезвость и не восстали друг против друга. Видимо, оба поняли, что это только бы усугубило положение дел, а также то, что им друг без друга пришлось бы значительно тяжелее. Оба продемонстрировали достойные похвалы жесты: Мехмед-паша не ссылался на свое отрицательное отношение к планировавшейся битве при Лепанто и не воспользовался возможностью свалить на кого-нибудь вину, что мог бы совершенно спокойно сделать. Султан не выказал великому визирю ни малейшего неудовольствия, не говоря уж о гневе. Самыми разными способами он дал ему знать, что понимает, насколько Мехмед-паша Соколлу был прав. Однако вслух этого так и не произнес.

Я спросил Памука:

– Как ты думаешь, принимая решение о начале сражения с христианским флотом, учитывал ли султан христианское происхождение первого и второго визирей, а также корсарского бега? Был ли он солидарен с мнением, высказанным адмиралом флота?

– Нет, я уверен в этом. Любой султан, находящийся у власти, имел сотни возможностей проверить верность своих подданных. Как ты думаешь, почему каждому из них приходилось преодолевать в своей карьере такое множество ступеней? И почему каждое карьерное восхождение длилось так долго? Ведь даже самый маленький шажок был для них испытанием их верности и амбиций! Султану не было нужды опускаться до оскорбления своих подчиненных, как то сделал Муэдзин-заде. Если султан сомневался, то отрубал голову.

Глава VI

Хотя поначалу возраст Баицы казался отягчающим обстоятельством в его предполагаемой карьере, спустя некоторое время он стал прекрасным дополнением к его талантам, старательности и целеустремленности, которые Баица демонстрировал в процессе обучения. К нему прислушивались не только те юноши, которым ничуть не нравилось принятие чуждой веры, воли или любого нового мировоззрения, но весьма часто к нему обращались и учителя, и старейшины из самых разных служб султана. На него все обращали внимание, так что он вместе с десятком подобным образом отмеченных учеников был определен для получения образования по ускоренному и сокращенному плану.

После трех лет, которые Баица провел в едренском сарае вместе с другими одаренными юношами, его стали обучать воинскому искусству. Через пять лет после завоевания Белграда, в апреле 1526 года, султан Сулейман отправился в новый поход на Венгрию. Любимец султана, великий визирь Ибрагим-паша, сам будучи родом из греческой Парги, пожелал, чтобы повелителя сопровождали взрослые ученики из сарая, с тем чтобы они как можно скорее получили закалку в настоящих боях и офицерские звания. Так что Дели Хусрев-паша, исполнитель доверительных и особо важных заданий, еще раз определил пути развития подрастающего поколения. Брата Мустафу он оставил в Эдирне при дворе, несмотря на то что тот попал в сарай раньше Баицы и уже поэтому был «старше» его.

В своей прежней жизни Баица воспринимал Белград как столичный город, в котором он ни разу не бывал. Он, как, впрочем, и все остальные, слышал о красотах этой великолепной крепости от торговцев, которые, если не считать военных, больше всех путешествовали по знакомым и незнакомым краям. Даже если не принимать во внимание их несколько преувеличенные россказни, все равно было понятно, что речь они вели о серьезно укрепленном городе. Он часто думал о нем, но не стремился попасть в него. Неподалеку от его родных мест протекала река Дрина, которая, как он полагал, не очень сильно отличалась от Савы и Дуная, а в других местах он видел немало небольших поселений-крепостей, так что он вполне мог вообразить, как выглядит столица. Путники говорили, что по величине своей столица не очень отличалась от главного города, выстроенного в 1404 году сербским деспотом Стефаном Лазаревичем[11].

Между тем, с тех пор как Баица стал Мехмедом Соколлу, его мнение о Белграде изменилось. Через пять лет после захвата города султаном Сулейманом Белград стал в первую очередь османской, а тем самым и важнейшей отправной точкой для походов в Центральную Европу с целью осуществления давней мечты султана – завоевания после Венгрии Австрийской империи. Теперь Баица рассматривал этот город как подданный империи, усвоивший ее стратегию и планы, осознавший военную мощь, и в то же самое время он ощутил совершенно новую эмоцию, которая весьма удивила его, потому что она внезапно возникла по отношению к городу, который он никогда не видел. Это могло случиться единственно по той причине, что в нем все еще жили остатки двойственности, в которой он воспитывался. А когда он увидел город, то понял, что должен был влюбиться в него именно так – без остатка и навсегда. Глядя на ворота, башни, стены и строения внутри этого Фичир баира[12], как и на дома в европейском стиле рядом с Калемегданом[13], на мощеные улицы и переулки со старыми православными церквями и строящимися мечетями, он понял, почему влюбился. Белград был похож на него: он был словно метис с отчетливыми признаками внедрения новой жизни в текущую историю, весьма отличную от предыдущей. В нем он видел и сербов и турок. Оба народа сосуществовали рядом, но он не мог видеть, спокойно они переносили соседство или просто терпели друг друга. Будущая судьба этого города была похожа на его собственную: сербы никогда не отрекутся от него, а турки будут считать его своим!

Если взглянуть на это шире, то эту его мысль подтверждали некоторые данные из общего сербско-турецкого прошлого. Первое турецкое нападение и первая успешная оборона Белграда произошли в 1440 году. Только пятнадцать лет спустя, через три года после захвата Константинополя и его превращения в Истанбул, султан Мехмед II в 1456 году начал новый великий поход на Белград. Такая поспешность свидетельствовала о том, какое значение придавала Белграду политика Османской империи. В битвах на белградских реках и их берегах защитники выказали невероятную отвагу, особенно сербские лодочники. Им удалось уберечь город. С этих дней Белград стал символом защиты ценностей Европы, он получил название Крепостной стены христианства[14]. Но в 1521 году Белград не устоял перед Сулейманом I Законодателем. Тот дал Белому городу[15] исламское имя Дар ул-Джихад[16], а чтобы досадить врагам, добавил к своему имени эпитет Великолепный.