Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

Ловким незаметным ужом проскальзывал мимо Анны Халим.

Но Рая, девушка философа Фарука, сама напросилась в гости. И заплакала, как только оказалась на стуле.

— Что случилось, где твой Фарук?

Рая долго сидела в обнимку с сахарницей.

— Понимаешь, — наконец-то заговорила она, — мы с ним расстались.

— Как так?

Высокий красивый парень с яркими, как у газели глазами, мгновенно встал перед глазами Анны.

— Он сказал, что с женщиной своей национальности ему будет лучше. Потому что европейские женщины очень вольные.

— В общем, вернулся в каменный век, — с юмором заметила Анна.

— Не совсем так, — вытирая слезы, возразила Рая. — Он начал утверждать, что я не буду его ждать, когда он окажется в тюрьме. Боится, что я не буду ему верной.

— Заранее испугался? Вроде как — превентивно…

— Выходит, что так. Как будто для него, революционера, женитьба на иностранке — это авантюризм в любви. Встречаться — не авантюризм. Остальное, видите ли, афера. Теперь однокурсники надо мною смеются, мол, ну что, шлюха для черного, получила от него же по морде?

Что могла ей ответить Анна? Что могла противопоставить такому шовинизму в личных делах? Как возразить против бессовестных и железобетонных аргументов парня с феодальным мышлением? Неужели и впрямь бывает в личной жизни возврат в пещерный век?

— Может, не любил?

— Не знаю.

Рая совсем пригорюнились. Анна жалела о том, что в этот момент не было рядом с ними Стендаля с его острой мыслью во взоре, чтобы писательским взглядом окинуть ситуацию и написать бы еще одну главу для нового романа «Белое и черное». В которой бы отметить, как чернокожий юноша свое обычное личное предательство выдает едва ли не за подвиг. Как привыкшие встречать неприятности по отношению к себе в другой стране африканские парни беззастенчиво причиняют уйму боли тем, кто их полюбил, принял, помог во всем, в чем только мог.

Понимают ли они, что расизм, который обрушивается на них в других странах, обрушивается и на головы их возлюбленных? И за что девчонкам такое терпеть, когда с ними и любимые поступают не по-людски? Ладно бы, когда одна беда на двоих, это хоть как-то, но одолеть можно, но за что им, хрупким, беззащитным, нежным и очень честным по отношению к своим избранникам, платить за расизм уже и после разлуки? Почему эти ребята, ради счастья которых поднялись на баррикады женщины, дернули с этих вершин первыми?

Если Фарук понимал, что Рая для него — лишь сезонный листок на ветке, обреченный в любой момент упасть на землю, под чужие ботинки, стоило ли тогда, будь он предельно честным человеком, вступать в такие сложные и трудные для обоих отношения? Значит, парень, живя в другой стране, бессовестно использовал чужую жизнь, загодя ведая о том, какую беду потом принесет девушке.

«Может, правы были мои однокурсники, когда прислали мне черную метку? — обдумывала Анна уже совсем иной ракурс той же ситуации. — Может, они заботились обо мне, вот так просто, по-племенному, на примитивном уровне, мол, это наше, не трогать?».

Тогда выходит, что права обоюдная беспардонность. И правы те, кто делит людей на белых и черных, бедных или богатых, сильных и слабых. Тогда можно жить без идеалов, и бунт, в противовес Сартру, не всегда прав? Можно, выходит, принюхаться к любому свинству, что и делало человечество в расовых вопросах много веков. Не совсем смиренно, конечно, но жило ведь как-то. Жило, как получалось, без какого-либо уважения к Копернику, Джордано Бруно, к изобретателю Тесле, который первым на земле подал постоянное электричество в дома, а банкир Морган вышвырнул физика из офиса и разорил его лишь за то, что ученый хотел продолжать свои опыты по беспроводной передаче энергии на далекие расстояния.

А за что убили Мартина Лютера Кинга? За идеалы же…

Но без них как жить на планете? Любоваться намордниками религиозных средневековых палачей, грязными ордами Чингисхана, черными эсэсовцами?

В страницу Истории Анна навсегда вписала бы свой постулат: без идеалов — не жить. Ни утром, ни вечером. Ни в нашем веке, ни через десять веков. Ни в море, ни в поле. Без идеалов любой простор окажется склочной кухней или местом для побоища во имя чужой алчности и зависти. Без идеалов человечество — просто помойка. В лучшем случае. В худшем — нагло поднесенный к чужому подбородку кольт. И на знамени каждой жизни должен быть вписан признанный всем человечеством идеал — светлого отношения к другому.

— Не огорчайся, — сказала Анна на прощанье подруге. — Ну, не повезло, явно не тот человек встретился. Пусть тебе поможет мысль о том, что у нас учились не только предатели. Слышала что-нибудь о Рахмане?

И напомнила: Рахман вновь прилетел в Россию, тайком, через три границы, потому что жил в это время не у себя на родине, а по заданию партии — в чужой стране. Но когда он узнал, что его Лена родила сына, тут же оказался в Москве, и они уже втроем вылетели к нему на родину.

Для Раи ничего из прежней жизни уже не имело значения. Она в этот момент вырывала из себя прежние чувства, будто дикую яркую лилию, прямо с корнями, вплоть до мельчайших нитей, которые обычно не летят за стеблем, а остаются в почве, чтобы дать жизнь еще какому-нибудь ростку. Но какие могли быть тут ростки, если вчера Фарука уже видели с другой девушкой? Родом из той же страны, что и он сам.

Поговорив немного о деревенском житье-бытье, — Рая работала директором сельского Дворца культуры и приезжала в МГУ на сессии, — она попрощалась и, словно птица с истерзанным крылом, медленно вышла в коридор. Больше ее в МГУ никто не видел. Зато каждый день на лестничных маршах встречался Анне Фарук со своей молодой женой.

Не общаясь с девушкой ни одного дня, он женился на своей соотечественнице, студентке из медицинского института. И теперь, когда шел рядом с Фатхией, то и дело приотставал на шажок, другой, чтобы полюбоваться статной фигурой своей чернокожей жены. Фарук с удовольствием разглядывал ее платье, руки, локти. Вскоре у них родился ребенок. И молодой муж с удовольствием носил картошку, стирал белье, гладил пеленки. Прошлое в его жизни, будто обмелевший пруд, затянулось мгновенно.

Студенческие годы закончились. Анне тоже выпадала иная жизнь. Жить ведь приходится всегда, даже тогда, когда идеалы твои утонули, будто железки в пруду. Горе, как островок, обходить как-то надо. Потому она — в районной газете.

По ночным улицам этого маленького городка бродили стреноженные лошади, щипая густую траву у обочин. Каждый житель имел тут большой сад или огород, где проводил на воздухе почти все свободное время. О засохших отмирающих цветах огурцов люди говорили в этом селении так долго, что этому посвящали долгие часы у колонки, а сводка погоды — похолодание или надвигающиеся заморозки — вызывала столько же волнения, сколько прежде сводки с военных фронтов.

Потихоньку Анна начала проникаться жизнью городка. Ей нравились луга, начинавшиеся прямо за домами, нравился темневший неподалеку лес. Если ветер дул от него, до городка доносилось слабое кукованье. Оно повторялось несколько раз, потом терялось в высоких соснах. Когда воскресенье выпадало солнечным, обитатели поселка торопились в лес за ягодой, позднее — за грибами. Попробовав жаренку из белых, новая жительница поселка также стала интересоваться сводкой погоды, будто новостями с боевого фронта.

Иногда всплывала в памяти Анны студенческая жизнь, и тогда она прикидывала, почему нельзя в обменном бюро преисподней поменять государства территориями, чтобы придвинуть Нубию ближе к России, и хоть с пика Коммунизма увидеть бы, что происходит в Судане, жив ли Хади, занимается ли уравнениями Шредингера, рассказывает ли на своих лекциях о холодных просторах России, о церквушке у края обрыва над рекой, недалеко от которой цветные вагончики метро по-прежнему бегают над сизым от дымки оврагом?

«А вспоминает ли он меня?» — холодело в такие минуты под сердцем у Анны, потом огромным валом поднималось чувство досады на то, что не сумел он одолеть-таки свою долю борьбы за их совместное будущее, видимо, так и не поняв, что их привязанность друг к другу и есть лучшее в его жизни.

И на одном дыхании, буквально за полчаса, легли в блокнот Анны стихи.

Я думала, что ты — Звезда,А ты как легкая комета,Умчался к вечности быстрее ветра,И уж на наши белые снега,Наверно, не вернешься никогда.Тебя любой поймет:В чужой земле оставлена такая малость,Забытой птицей женщина живет,Дарить которой ты хотел лишь радость.Но жизнь сильней мечты,От нелюбимых — дети крепче.Живется с ними легче на земле.Но почему душа твоя в чужих аэропортахОт говора российского — трепещет.Чего ж глядишь ты грустно вследСпешащим к самолету русским?Той женщины среди них нет.И все, что ей не сказано годами,Опять останется в тебе,Как в саркофаге душном.

Наступила зима. Дикая и метельная она была как никогда. Вьюги оборвали на столбах провода, накрыли ледяной толстой коркой водопроводы.