Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Занавески

Однажды в приливе острой тоски — дело было в Нормандии, в нашем загородном доме, самый факт существования которого придает нам респектабельности (согласитесь, это звучит так солидно: «мой загородный дом» или «наше маленькое поместье в Нормандии»), — я вынуждена была признать, что, несмотря на наше достойное волхвов ожидание чуда, занавесок на окнах как не было, так и нет. А ведь я так живо их представляла — в красную и белую клетку, как подобает на ферме; Жаку они виделись скорее в белую и зеленую полоску; сколько было обсуждений, обстоятельных и горячих, словно у молодоженов, как охотно в них принимали участие дети (они предпочитали в цветочек); одним словом, все было очень мило, в духе американских фильмов, где дружная семья счастливо улыбается на фоне разноцветных миксеров. Но несмотря на нашу беззаветную веру, занавески не появлялись. В Париже мы почти потеряли надежду: годы шли, и становилось все более очевидно, что они вообще не появятся. Соседи привыкли, что наши дети натягивают трусики у них на глазах, а нам — на случай приступа стыдливости — оставалась прихожая без окон. Но за городом, под бодрящим воздействием зеленых лужаек, яблонь в цвету или увешанных спелыми плодами, надежда вновь возвращалась. Занавески прямо просились к нам на окна, это было несомненно. Мы бы не удивились, если бы в один прекрасный солнечный день они влетели к нам в окна, как ласточки.

— Все-таки странно, что здесь нет занавесок, — говорил время от времени Жак, и раздражение боролось в его голосе с природным оптимизмом.

Я была того же мнения. Мы отправлялись в церковь или на рынок. Уезжали, возвращались; машина битком набита: капуста, конфеты, иллюстрированные журналы (слава богу, не забыли комиксы для Долорес), сигареты — настоящий галеон конкистадора, отваливающий от берегов Перу, — нет только занавесок. Отсутствие занавесок угнетало меня все больше и больше. В моей душе плакал кровавыми слезами фландрский дух домашнего очага. И однажды истина открылась мне и ослепила, как Павла из Тарса свет с неба, я была сражена, но готова склонить голову перед судьбой: занавесок у нас не будет никогда.

Есть люди, которых занавески знать не желают. Есть люди, у которых вся посуда разномастная. Есть люди, у которых дымят печки и которых преследуют своей ненавистью буфеты. Есть люди, у которых волосы не покоряются расческе и не поддаются самой искусной завивке («Что поделаешь, — сокрушаются очаровательная мадам Элиан или милейший мсье Жан-Пьер, которые время от времени пытаются привести в порядок мою прическу. — Стоит коснуться ваших волос щеткой, и все идет коту под хвост»). У детей таких вот людей зубы растут вкривь и вкось, шнурки на ботинках развязаны, на нарядном свитере — чернильное пятно, пуговицы вечно оторваны, а в портфеле рядом с раздавленной жевательной резинкой и связкой ключей валяются «Три мушкетера». Что тут можно поделать? О моя златая Фландрия! О хрупкая фаянсовая мечта! О добрый дух домашнего очага, начищенных сверкающих кувшинов, сияющих паркетов, воскресных платьев! В вазе — одинокий тюльпан, книга лежит на столе, там же, где ты оставила ее вчера. О бельевые шкафы!

Я плакала. Я молилась. Я написала стихи. Но занавесок у нас нет до сих пор.

* * *

Один приятель подарил мне книжку для записи расходов. Потом чудовищную скрепку для писем с такой (весьма грозной) надписью: «Не забывай». Потом хорошенькую голубую птичку для хранения булавок, которые ведут себя в нашем доме точно угри в океане: мигрируют, размножаются. Это становилось опасным. Приятель явно пошел на компромисс. Наконец, он подарил мне бумажный цветок, уже совершенно бесполезный. Нет, ему с нами не справиться. Увы, он тоже пал жертвой заразы.

Вещи

Но есть и такие предметы, которые нас любят. Например, бумажные змеи. Или мексиканские копилки — насмешливо улыбающиеся головки, они висят у нас над пианино. Музыкальные инструменты (мой старший сын делит свои симпатии между банджо, гитарой, саксофоном, кларнетом и барабаном из Конго, к которым иногда присоединяются еще и другие ударные). Альберта верна пианино, я бренчу на гитаре, отец семейства — владелец виолончели, которую он очень редко берет в руки, но созерцание ее пузатых лакированных боков тайно согревает ему душу. В лице Катрин, нашего нормандского ангела, которая провела у нас свои лучшие годы, с четырнадцати до восемнадцати, мы имели страстную флейтистку. С Долорес у нас началось царство фламенко. Даниэль дирижирует недолговечными, но страшно шумными джаз-оркестрами (одна из наиболее многообещающих групп распалась после того, как 14 июля ужасной какофонией привела в уныние праздничную толпу и под конец, обессилев от неумеренных возлияний, устлала своими телами эстраду, раскрашенную в цвета национального флага). И еще у нас есть дрозд из Индии — нас уверяли, что он прекрасно подражает человеческому голосу, но начал он с того, что, выразив нам презрение, залаял по-собачьи, а затем увлекся музыкой, вступил в состязание с телевизором и радио и стал издавать изумительные по резкости и силе звуки весьма широкого диапазона в самых разнообразных тональностях, ни в чем не уступая знаменитой Име Сумак, наследнице древних ацтеков, этому американскому соловью. У нас прекрасно живется куклам, калейдоскопам, пустым банкам (без крышек), бутылкам причудливых форм и очертаний (мы дружно надеемся, что в один прекрасный день они превратятся в светильники), ботинкам (ни одна пара, даже сношенная до дыр, не находит сил с нами расстаться — как-то раз Даниэль, которому нельзя отказать в изобретательности, потерял терпение и развесил всю обувь у себя в комнате, прибив ее к стене гвоздями, — по крайней мере мы хотя бы знали, где что искать). Веревки, клейкая лента, продавленные ивовые корзины, разноцветные куски обивочной ткани (слишком маленькие, чтобы ими что-то покрывать), шали (слишком большие — не выйдешь же из дома завернутой в трехметровую шаль? Зато их любят кошки), книги, металлические скрепки, подрамники без холста, холст без рамы, заржавленные шейкеры для коктейля, лопаточки для тортов неизвестного происхождения, лекарства, которые никто никогда не принимает. Погнутые гвозди. Картотека без карточек. Авторучки и зубные щетки очень нам преданы. Ключи у нас веселого нрава, они растут и размножаются, и большинство их, от мала до велика, никогда не подходило ни к одному замку. Есть у нас и ключи величиной с ноготь. Может быть, в другой жизни мы были лилипутами? Я мечтательно рассматриваю один из таких ключей. У меня никогда не было шкатулки с драгоценностями, ящичка, закрывающегося на замок, или миниатюрного футляра… Вот если бы у меня была копилка… Или футляр для золотой расчески. Или, например, коробка для рукоделия — я всегда о ней мечтала, но и этой мечте, подобно мечте о занавесках, вряд ли суждено осуществиться.

— Не огорчайся, — утешает меня Полина, застав за созерцанием ключа. — Он тоже подрастет. Он просто задерживается в развитии.

Политика

Мадам Жозетт. Если бы я выходила из дома, я бы обязательно пошла на демонстрацию в Трокадеро, потому что я голлистка.

Я. Вы голлистка и всегда голосуете против де Голля?

Мадам Жозетт. Одно другому не мешает. Все дело в грамматике, я уже вам говорила. А ваши студенты, все эти Кон-Бендиты, это же кошмар!

Я. Вы против студентов, мадам Жозетт?

Мадам Жозетт. Конечно. Они только болтают и шумят, вместо того чтобы действовать, свалить всю эту свору и попытаться хоть что-то изменить. Посмотрите, что нам обещают — повышение, повышение и снова повышение… А потом начнется инфляция, и что толку будет в вашем жалованье, если на него ничего не купишь? И вот что я думаю. Повышать надо покупательную способность, а не количество бумажек. Но поднять покупательную способность при нынешнем положении дел невозможно. Посредников — вот кого нужно ликвидировать в первую очередь, нужно менять саму систему.

Я. Силой?

Мадам Жозетт. А почему бы и нет? Лучше бы ваши студенты взяли власть, а не разглагольствовали попусту в «Одеоне».

Я. Вы революционерка, мадам Жозетт, и даже не подозреваете, какая радикальная.

Мадам Жозетт. Кто, я? Я правых убеждений, как и вся моя семья. Но я привыкла шевелить мозгами.

Это правда. Одиночество и привычка размышлять отметили мадам Жозетт печатью ярко выраженной оригинальности: возможно, ей было не так уж много дано от природы, но зато ее развитию ничто не мешало, и она даже не отдает себе отчета в том, какой глубокий в ней произошел переворот. Уверенность, что она придерживается «правых» убеждений, и старенький бретонский сундучок — вот и все семейное наследие, которое она благоговейно хранит, не слишком задумываясь над тем, что оно собой представляет. Мадам Жозетт — замечательная иллюстрация к прекрасным страницам Симоны Вейль[3] о внимании. У нее только и есть что эта способность, позволяющая ей жить богатой внутренней жизнью. И ничего другого ей не надо.