Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Симон побледнел, но спокойно улыбнулся, пожимая плечами.

— Вот оно что, меня начинают подозревать; теперь я понимаю, почему сегодня с утра люди, проходя мимо, глазеют на мои окна!.. Миньо, в сущности, неплохой парень, но будет говорить, как все, из страха скомпрометировать себя вместе со мной — с евреем! Что до мадемуазель Рузер, она предаст меня десять раз, если только ее духовник шепнет ей, что это нужно, или ей подумается, что такой прекрасный поступок упрочит ее положение и заставит ее уважать… Так, так, оказывается, подозрение пало на меня, и вся поповская свора бросилась по следу.

Он готов был рассмеяться. Но Рашель, стряхнув свою апатию, еще усилившуюся от горя, внезапно вскочила; ее прекрасное лицо пылало скорбным негодованием.

— Боже мой, подозревать тебя в такой гнусности, тебя! Ведь ты был вчера такой ласковый и добрый, ты так нежно меня обнимал, так ласково говорил со мной! Это злобный и безумный бред! Разве не достаточно, что я сказала правду, указала час, когда ты вернулся, рассказала, как мы беседовали с тобой ночью?

Она с плачем бросилась к нему на шею, слабая, беззащитная женщина, которую балуют и боготворят. Симон прижимал ее к себе, гладил, стараясь успокоить.

— Не волнуйся, моя дорогая! Все эти россказни — чепуха, они не выдерживают никакой критики. Не бойся, я совершенно спокоен: они могут сколько угодно копаться в моей жизни, все тут перевернуть, но им не найти никаких улик. Мне достаточно говорить одну правду, — видишь ли, ничто не может устоять против правды: она великая, извечная победительница. — Обращаясь к своему другу, он добавил: — Не правда ли, милый Марк, когда истина на твоей стороне, ты неуязвим?

Если бы даже у Марка не сложилось полной уверенности, эта трогательная сцена устранила бы его последние сомнения. Он не сдержал сердечного порыва и обнял супругов, разделяя их горе и готовый помочь в грозящей им беде. Однако следовало действовать, не теряя времени, и Марк снова заговорил о прописи, так как чувствовал, что суть дела именно в ней, только на ней и будет построено обвинение. Но какое шаткое вещественное доказательство — этот смятый, надкусанный, испачканный слюной листок с уголком, оторванным, как видно, зубами жертвы, — с каким-то росчерком или, быть может, полустертой чернильной кляксой! Выведенные на нем красивым наклонным и безличным почерком слова: «Любите друг друга» — казались чудовищной иронией. Как попала туда эта бумажка? Кто принес ее, убийца или мальчик? Как это узнать, если дамы Мильом в своей писчебумажной лавке по соседству со школой продавали сколько угодно таких прописей? Симон только и мог повторить, что он у себя в классе никогда не раздавал образца с таким текстом.

— Все мои ученики могут подтвердить, что такая пропись не поступала к нам в школу, они ее в глаза не видели.

Для Марка это был веский довод.

— В таком случае они смогут это засвидетельствовать, — воскликнул он. — Раз кто-то распространяет ложный слух, что полиция нашла у тебя неопровержимые улики, совершенно такие же прописи, надо сейчас же восстановить истину, обойти твоих учеников, потребовать, чтобы они рассказали все начистоту, пока еще никто не сбил их с толку… Дай мне несколько имен, я беру на себя это дело и сегодня же побываю у всех.

Уверенный в своей невиновности, Симон считал это ненужным. Все же он назвал Марку несколько имен — фермера Бонгара, живущего по дороге на Дезирад, рабочего-каменщика Долуара на улице Плезир и служащего Савена на улице Фош. Этих троих было, по его мнению, вполне достаточно, разве еще прибавить к ним владелиц писчебумажного магазина, дам Мильом? Договорившись с Симоном, Марк пошел домой завтракать, он пообещал вернуться вечером и обо всем рассказать.

На площади Марк снова повстречался с красавчиком Морезеном. На этот раз инспектор оживленно беседовал с мадемуазель Рузер. Обычно он был с учительницами очень сдержан и осмотрителен, с тех пор как одна молоденькая преподавательница едва не наделала ему крупных неприятностей, завопив как дурочка, когда он попытался ее поцеловать. Правда, Рузер была некрасива, но она, как говорили, не кричала и поэтому находилась на отличном счету у начальства и с уверенностью ждала скорого повышения. Она стояла у калитки своего садика и что-то быстро говорила, сильно жестикулируя и указывая на мужскую школу, а Морезен, внимательно слушая, кивал головой. Затем они вошли в сад, калитка за ними тихо затворилась, точно призывая скромно хранить тайну. По-видимому, мадемуазель Рузер рассказывала Морезену о своем участии в расследовании, о голосах и шагах, которые слышала ночью, как утверждала теперь.

Марк, как и утром, содрогнулся, почувствовав, что находится во враждебном окружении; казалось, где-то происходил сговор темных сил, скопившихся подобно грозовым тучам, от которых воздух становится тяжелым и удушливым. Инспектор начальных школ избирал странный путь, собираясь прийти на помощь попавшему в беду преподавателю, если первым делом наводил справки там, где кипели зависть и злоба.

В два часа Марк уже шагал по дороге в Дезирад. Неподалеку от городских ворот Майбуа находилась ферма Бонгара — жалкий клочок земли, который тот обрабатывал сам и с грехом пополам кормился, — по его словам, хватало только на хлеб. Марку посчастливилось сразу встретить хозяина, — Бонгар возвращался домой с возом сена. Это был крепкий мужчина, широкоплечий и рыжеволосый, с круглыми глазами и равнодушным, невыразительным лицом, он лишь изредка брился, и лицо его было покрыто щетиной. Тут же готовила пойло для коровы его жена — долговязая белобрысая женщина, костлявая и непривлекательная, с красными щеками и множеством веснушек на лице, глядевшая исподлобья. Они подозрительно посмотрели на незнакомого господина, вошедшего к ним во двор.

— Я учитель из Жонвиля. Это ваш сынишка ходит в коммунальную школу в Майбуа?

Игравший на дороге их сын Фернан подбежал поближе. Это был толстый девятилетний увалень, нескладно скроенный, с грубыми чертами лица и низким лбом. За ним подошла и его сестра Анжела, семилетняя девочка с таким же тупым лицом, однако более выразительным, чем у брата, — в глазах ее проглядывала мысль, с трудом вырывавшаяся из темницы плоти. Услышав вопрос Марка, она ответила пронзительным голосом:

— Я вот хожу к мадемуазель Рузер, а Фернан в классе у господина Симона.

Бонгар в самом деле отдал своих детей в светскую школу: во-первых, потому, что там учили бесплатно, а потом, он недолюбливал попов, — инстинктивно, даже не отдавая себе отчета. Он не ходил в церковь, а его жена если и посещала ее, то лишь по привычке и ради развлечения. Бонгар был совсем малограмотным, едва умел читать и писать, и в жене, еще более невежественной, чем он, ценил только лошадиную выносливость, — она работала с утра до вечера без единой жалобы. Поэтому его не интересовали успехи детей; Фернан, по природе прилежный, как ни долбил, не мог ничего заучить, но Анжела, старавшаяся еще больше брата, ухитрилась сделаться сносной ученицей. То был как бы сырой, почти первобытный человеческий материал; этим существам пробуждение давалось ценой длительных и тяжких усилий.

— Я друг господина Симона, — продолжал Марк, — и пришел от его имени поговорить о том, что сейчас происходит. Вы, конечно, слышали о преступлении?

Разумеется, они слышали. Их лица, с самого начала выражавшие подозрение, вдруг стали замкнутыми, и нельзя было прочесть ни их мыслей, ни чувств. С какой стати пришли их расспрашивать? Никого не касается, что они об этом думают. Надобно держать ухо востро, — в этаких делах стоит сказать хоть слово невпопад, и тебя засудят.

— Вот я и хочу узнать у вашего мальчугана, — закончил Марк, — видел ли он в классе пропись, похожую на эту.

Марк вывел на листке бумаги красивыми наклонными буквами надлежащей величины: «Любите друг друга»… Он показал бумажку Фернану; тот смотрел на нее оторопело, туго соображая, еще не понимая, в чем дело.

— Погляди-ка внимательно, дружок, видел ты такой текст в школе или нет?

Но прежде чем мальчишка сумел ответить, вмешался Бонгар, настороженно следивший за разговором.

— Мальчик не знает, откуда ему знать.

И Бонгарша, точно эхо, вторила мужу:

— Еще бы, ребенок, разве он может знать?

Не слушая их, Марк начал настаивать, дал листок в руки Фернану, и тот, опасаясь наказания, наконец выдавил через силу:

— Нет, господин учитель, я никогда его не видел. — Тут он поднял голову и встретился взглядом с отцом, который смотрел на него так свирепо, что он тут же добавил запинаясь: — А может, и видел… Не знаю.

Марк больше ничего не смог добиться — Фернан отвечал односложно, родители утверждали то одно, то другое, смотря по тому, что казалось им выгодным. Бонгар усвоил мудрую привычку одобрительно кивать головой, поддакивая любым высказываниям собеседника, чтобы не впутаться самому. Ну, еще бы, это такое жуткое злодеяние, и правильно сделают, ежели изловят виновника и отрубят ему голову. У каждого свое дело, жандармы у нас молодцы, негодяев же всюду полно. Да и у священников есть кое-что хорошее, хотя, конечно, человек вправе поступать по-своему. Марк ушел, провожаемый любопытными взглядами детей и пронзительными возгласами Анжелы; господин ушел, он уже не мог их слышать, и она затараторила вовсю.