Волшебный дом - Уильям Вордсворт

Мальчик

Был мальчик. Вам знаком он был, утесыИ острова Винандра! Сколько раз,По вечерам, лишь только над верхамиХолмов зажгутся искры ранних звездВ лазури темной, он стоял, бывало,В тени дерев, над озером блестящим.И там, скрестивши пальцы и ладоньСведя с ладонью наподобье трубки,Он подносил ее к губам и крикомТревожил мир в лесу дремучих сов.И на призыв его, со всех сторон,Над водною равниной раздавалсяИх дикий крик, пронзительный и резкий.И звонкий свист, и хохот, и в горахГул перекатный эха – чудных звуковВолшебный хор! Когда же, вслед за тем,Вдруг наступала тишина, он частоВ безмолвии природы, на скалах,Сам ощущал невольный в сердце трепет,Заслышав где-то далеко журчаньеКлючей нагорных. Дивная картинаТогда в восторг в нем душу приводилаСвоей торжественной красой, своимиУтесами, лесами, теплым небом,В пучине вод неясно отраженным.

Его ж уж нет! Бедняжка умер рано,Лет девяти он сверстников оставил.О, как прекрасна тихая долина,Где он родился! Вся плющом увита,Висит со скал над сельской школой церковь.И если мне случится в летний вечерИдти через кладбище, я готовТам целый час стоять с глубокой думойНад тихою могилой, где он спит.

Скала Джоанны

Два года ранней юности своейТы подарила дымным городамИ с тихим прилежаньем научиласьЦенить лишь те живые Существа,Какие жизнь проводят у камина;И потому-то сердцем не спешишьОтветить на расположенье тех,Кто с умилением глядит на горыИ дружит с рощами и ручейками.Ты нас покинула, и все же мы,Живущие в укромной простотеСреди лесов и нив, не разлюбилиТебя, Джоанна! Я бы поручился,Что после долгих месяцев разлукиТы с радостью бы услыхала некийОбычный наш пустячный разговорИ подивилась верным чувствам тех,С кем ты бывала счастлива когда-то.

Тому дней десять – я сидел в тишиПод соснами, сомкнувшимися гордоНад старой колокольней, и ВикарийОставил мрачное свое жилищеИ, поздоровавшись со мной, спросил:«Что слышно про строптивую Джоанну?Не собирается ль она вернуться?»Порассудив о сельских новостях,Он принялся выпытывать, зачемЯ возрождаю идолопоклонство,И, как Друид, руническим письмомЯ высек чье-то имя на отвеснойСкале над Ротой, у опушки леса.

Я ощущал в душе невозмутимость,Какая возникает на границеМеж старою любовью и досадой,И не старался избежать дознанья;И вот что я сказал ему: «ОднаждыС Джоанной мы гуляли на зареВ то восхитительное время года,Когда повсюду верба расцветаетИ золотыми жилами струитсяВ зеленых перелесках по холмам.Тропинка привела на берег РотыК крутой скале, глядящей на восток;И там пред величавою преградойЯ замер – я стоял и созерцалСкалу от основанья до вершины:На необъятной плоскости сплеталисьКусты, деревья, камни и цветы;Прелестная игра нежнейших красок,Объединенных властной красотой,Одним усильем восхищала сердце.

Так я стоял минуты две – и вдругЛукавая Джоанна мой восторгЗаметила и громко рассмеялась.Скала как бы воспрянула от снаИ, вторя Деве, тоже рассмеялась;Им отвечала древняя Старуха,Сидящая на гулком Хэммарскаре;И Хелмкрег, и высокий Силвер-ХауПослали вдаль раскаты смеха; к югуЕго услышал Ферфилд, а за нимОткликнулся громами дальний Лохригг;Хелвеллин к ясным небесам вознесВеселье гордой Девы; старый СкиддоЗадул в свою трубу; сквозь облачкаДонесся снежный голос Гларамары;И Керкстон возвратил его к земле».

Наш добрый друг Викарий мне внималС растерянной улыбкой изумленья,И мне пришлось сказать, что я не знаю,На самом деле братство древних горОткликнулось на смех иль, может быть,Я грезил наяву и был мой слухОбманут потаенными мечтами.Но только я уверен, что вдалиМы слышали раскатистое эхо,И милая Джоанна вдруг прильнулаКо мне, как будто требуя защиты.

А восемнадцать месяцев спустя,Уже один, прохладным ясным утромЯ оказался около скалыИ в память о давнишнем верном чувствеЯ высек на живом ее гранитеРуническими буквами: ДЖОАННА.И я, и те, кто близок мне, зовемПрекрасную скалу Скалой Джоанны.

Сонеты

Стихи, посвященные национальной независимости и свободе

«С печалью смутной думал я не раз…»

С печалью смутной думал я не разО Бонапарте. Знал ли миг счастливыйСей человек? Что он из детства спас:Какие сны, надежды и порывы?

Не в битвах, где начальствует приказ,Рождается правитель справедливый —Умом и волей твердый, как алмаз,Душой своей, как мать, чадолюбивый.

Нет, мудрость повседневностью жива:Чем будничней, тем необыкновенней;Прогулки, книги, праздность – вот ступени

Неоспоримой Мощи. ТаковаВласть подлинная, чуждая боренийМирских; и таковы ее права.

Кале, 15 августа 1802 года

Каких торжеств свидетелем я стал:Отныне Бонапарт приемлет званьеПожизненного консула. Признанье —Кумиру, и почет, и пьедестал!

Бог весть, об этом ли француз мечтал?В Кале особенного ликованьяЯ не приметил – или упованья:Всяк о своем хлопочет. Я видал

Иные празднества в иное время:Какой восторг тогда в сердцах царил,Какой нелепый, юношеский пыл!

Блажен, кто, не надеясь на владык,Сам осознал свое земное бремяИ жребий человеческий постиг.

На падение Венецианской республики, 1802

Ты часовым для Запада былаИ мусульман надменных подчинила.Венеция! Ни ложь врага, ни силаЕе дела унизить не могла.

Она Свободы первенцем была,Рожденью своему не изменила,Весь мир девичьей красотой пленилаИ с морем вечным под венец пошла.

Но час настал роскошного заката —Ни прежней славы, ни былых вождей!И что ж осталось? Горечь и расплата.

Мы – люди! Пожалеем вместе с ней,Что все ушло, блиставшее когда-то,Что стер наш век и тень великих дней.

Туссену Лувертюру

Несчастнейший из всех людей, Туссен!Внимаешь ли напевам плугаря,Уносишься ли мыслью за моря, —Во мгле, среди глухих тюремных стен,—

Будь тверд, о Вождь, и превозможешь плен!Поверженный – сражался ты не зря.Чело твое – как ясная заря,И знаю: гордый дух твой не согбен.

Всё – даже ветра шелестящий лёт —Нашептывает о тебе. Живи!Сама земля и сам небесный свод —

Великие союзники твои.Отчаяния горечь, жар любвиИ ум – вот непоборный твой оплот.

Лондон. Сентябрь 1802 года

Скажи, мой друг, как путь найти прямей,Когда притворство – общая зараза,И делают нам жизнь – лишь для показа —Портной, сапожник, повар и лакей.

Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,Не то пропал! В цене – богач, пролаза.Величье – не сюжет и для рассказа,Оно не тронет нынешних людей.

Стяжательство, грабеж и мотовство —Кумиры наши, – то, что нынче в силе.Высокий образ мыслей мы забыли.

Ни чистоты, ни правды – все мертво!Где старый наш святой очаг семейный,Где прежней веры дух благоговейный?

Мильтону

Как нынче, Мильтон, Англии ты нужен!Она – болото; меч, перо, амвон,Село и замок впали в смутный сон.Мы себялюбцы, и наш дух недужен.

Вернись же к нам, дабы тобой разбуженБыл край родной и к жизни воскрешен!Пусть мощным, вольным, властным станет онИ с добродетелью исконной дружен.

С душой, как одинокая звезда,И речью, словно гул стихии водной,Как небо чист, могучий и свободный,

Ты бодро-благочестным был всегда,Взвалив на сердце, в простоте безгневной,Убогий труд работы повседневной.

Лондон, 1802

Сонет, написанный на морском побережье близ Кале. Август 1802

Вечерняя звезда земли моей!Ты как бы в лоне Англии родномПокоишься в блистании огней,В закатном упоении своем.

Ты стать могла бы светочем, гербомДля всех народов до скончанья дней.Веселым блеском, свежестью лучейИграла бы на знамени святом.

Об Англии, простертой над тобой,Я думаю со страхом и мольбой,Исполненный мучительных тревог.

В единстве жизни, славы и судьбыВы неразрывны – да хранит вас БогСреди пустой, бесчувственной толпы.

«Не хмурься, критик, не отринь сонета!..»

Не хмурься, критик, не отринь сонета!Он ключ, которым сердце открывалСвое Шекспир; Петрарка врачевалПечаль, когда звенела лютня эта;

У Тассо часто флейтой он взывал;Им скорбь Камоэнса была согрета;Он в кипарисовый венок поэта,Которым Дант чело короновал,

Вплетен, как мирт; он, как светляк бессонный,Вел Спенсера на трудный перевал,Из царства фей, дорогой потаенной;

Трубой в руках у Мильтона он стал,Чье медногласье душу возвышало;Увы, труба звучала слишком мало!

«Отшельницам не тесно жить по кельям…»