Провинциальная история нравов, замаскированная под детектив. Или наоборот. - Ольга Смирнова

За такое поведение его забирали в участок — строго раз в месяц. Там он отсыпался, приходил в себя — насколько было возможно. Все проведенное в камере время он был жутко занят: рассказывал всем и каждому — в основном, ночному сторожу Митяю, которому по должности бежать было некуда — душещипательную историю своей жизни. Вел откровенные беседы сам с собой — впрочем, участвовать приглашались все желающие. Практиковался в наскальной — потом приходилось оттирать стены камеры — живописи, приспособив вместо красок пыль с полов и грязь с собственного тела. Выходило авангардно. Или мог часами сидеть в углу, сжавшись в комок, и выть. Мог гоняться за видимыми лишь его глазу чудесными зверями; мог пить с другом, рассуждая об особенностях сшивания его внутренностей белыми нитками, изготовленными из экологически чистого хлопка; мог просто сидеть и апатично пялиться куда-то вдаль. Если ему становилось совсем худо, вызывали врача.

Спустя пять суток Михалыч выходил на свободу (или отправлялся в больницу, откуда тоже выходил, но значительно позже) — без денег, зато протрезвевший. В обоих случаях в конце концов он возвращался в свой картонный замок, надевал прекраснейшую из корон (открытая консервная банка) на грязные патлы, брал в руки скипетр и по совместительству волшебную палочку, в роли коих выступал сломанный костыль, и воображал себя королем Безымянного королевства.

Выглядел Михалыч жалко. В свои сорок — старик, тощий, неуклюжий, с потухшими запавшими глазами. Лицо — одутловатое, в глубоких морщинах, черные зубы, колтун немытых волос, спутанная бороденка и драная одежда. Уподобляясь средневековым людям, мылся Михалыч не чаще раза в год, поэтому подходить к нему близко было небезопасно.

И надо же было ему попасться на глаза сердобольной Серафиме как раз в тот момент, когда его волокли в камеру — после того как, пьяный в стельку, он забрался на статую Высокого Вампира и плевался оттуда на макушки прохожих, изображая голубя. Хорошо, что только плевался, подумал очередной прохожий и позвонил в участок. Спустя двадцать минут прибыл патруль, и Михалычу был предложен комфортабельный насест в камере. Предложение было встречено с энтузиазмом и радостью.

Не зная всей предыстории, Серафима невольно прониклась к Михалычу сочувствием, решив, что тому место скорее в вытрезвителе или больнице, чем в камере.

— За что его? — спросила у Кота, который как раз проходил мимо.

Тот остановился и старательно посмотрел в указанном направлении.

— А! Так это Михаил Михайлович, фамилию не припомню, к сожалению. Наверное, опять буянил. Вот и задержали. Но ничего, подержат пару суток и отпустят на все четыре стороны.

— Но он же совсем старик! — возмущенным шепотом произнесла Сима. — Неужели у вас совести нет? Как можно это жалкое существо бросать за решетку? Он же умрет там. У нас в участке врачей-то нет.

— Умрет — это вряд ли. Мой тебе, Серафима, совет — забудь. Не в первый раз он здесь оказывается и, безусловно, далеко не в последний.

Серафима подавилась очередной репликой, пораженная до глубины души цинизмом Кота. Цинизмом и равнодушием к пожилым и беззащитным. Но спорить она не собиралась. Она собиралась действовать.

Первым делом, узнав, в какую камеру его поместили, Серафима навестила «старика» и спросила:

— Вам что-нибудь нужно?

«Старик», возлежащий на жесткой лавке, что-то невнятно пробормотал и всхрапнул, словно лошадь. Сима повторила вопрос, с тем же результатом. Дурой магиня не была — понимала, что «старик» пьян в стельку, но сочла своим долгом хотя бы попытаться помочь ему. Увы, на все ее вопросы ответом было шумный, неблагодарный храп.

Через две минуты попугайского — и до обидного одностороннего — «диалога», Сима поняла, что ничего в данный момент от Михалыча не добьется. Решила зайти попозже — на свою голову. Потому как пробудившийся после непомерных возлияний алкоголик — тот еще собеседник. Именно на долю неосторожной Симы выпало выслушать лекцию — икающую, запинающуюся и слегка нелогичную — о том, что водка — нектар и средство от всех болезней, и неплохо бы ей, Симе, уважить человека и сбегать за стаканчиком. Поллитровым.

— Пил, пью и пить буду. Сдохну, а буду. Назло сдохну. Останетесь без героя. Я же… я же… слова человек. Кремень, таких больше нет. Я ежели сказал — значит, сдохну, а сделаю.

— Но это неправильно. Вы не должны так жить.

— Должен. Могу и буду! Будь другом, принеси, а? Хоть капельку, ну что тебе стоит?

— Вам нельзя.

— Как это нельзя? Почему нельзя? Мне чтобы голова не болела… чуточку самую…

Пять дней, пока Михалыча держали в камере, Сима бегала к нему, пытаясь пробудить в нём если не совесть, то инстинкт самосохранения, который, видимо, все еще валялся в отключке после трех бутылок водки, выпитых за час. Однако все её попытки наталкивались на несколько вариаций ответов:

— Ладно, ладно… обязательно. Как только стаканчик принесешь, сразу подумаю. Я ж не за ради пьянства пью, я ж мыслить начинаю после рюмки. Я ж… ого-го какой гений! Мыслитель! Я ж… этот, как его… мудрец, мать его! Философ…

— Изыди, гадина! И без тебя тошно… какой алкоголик? Ты где алкоголика видишь? Вот голова у меня болит, и живот в последнее время все чаще… дык рюмочку выпью — и хорошеет враз. Так что водка — она от всех болезней, помяни мое слово, от всех болезней. Я еще когда… когда?.. когда… когда-то давно, наверное, в доме жил и муторно мне было, маятно, а как выпью — так на душе спокойно. И проблем нет, и жизнь налаживается… ну принеси, а?

— …ловите их! Ловите немедленно, они разбегаются! — На третий день Михалычу сделалось совсем плохо: руки трясутся, встать не может, орет благим матом. Взгляд безумный, блуждающий, полностью рассредоточенный; дыхание резкое, частое. — Вон они, по стенам, по стенам лезут, сейчас начнут потолок грызть! А там — крысыыыы…Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!!

— Кто? Михалыч, ты что? Приведите врача! Ему плохо! Человеку плохо!

— …кто здесь? Кто здесь ходит? Убирайтесь! Хватит шуметь!.. Хочу туда! Хочу туда! Там лучше! Я не умер! Не умер, не умер… мне надо движение сделать… мне надо… и все! Я не умер! Уйдите! Уйдите! — Он забился в угол, скрючился, обхватив голову руками.

Врача страдающему от вынужденной трезвости Михалычу никто вызвать не сподобился, несмотря на то, что Серафима со страху побежала к самому Г.В. Начальник посмотрел на нее безразлично:

— Само пройдет, чай не смертельное заболевание. Всего лишь отравление.

— Но он может себя поранить! Навредить! А если, не дай бог, умрет? Что тогда делать?

— Хоронить. Не забудь оповестить народ, чтобы скинулись на гроб.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});