Человек в движении - Хансен Рик

Взять хотя бы школу. С детсадом все было отлично, хотя мама и говорит, что в первый день потребовалось двое взрослых, чтобы силой затащить меня туда. Но уж чего я вовсе не хотел, так это идти в школу. В первый класс ей тоже пришлось силком меня тащить. Или возьмем церковь. Родители заставляли меня туда ходить каждое воскресенье. Потом, кажется, в классе шестом, я решил: все, с меня хватит! Воскресенья стали для меня слишком ценными днями. Я хотел бродить по окрестностям, охотиться, ловить рыбу, заниматься спортом, а церковь мне в этом лишь мешала. И вот в один прекрасный день я топнул ногой: точка! С меня хватит! Конечно же, они попыхтели, но, наверное, все-таки поняли, что родительской властью тут ничего не сделаешь, и оставили меня в покое.

Бывало, неприятности случались даже тогда, когда я старался быть паинькой. Взять хотя бы такой случай: мне было пять лет, и вот я решил, что пора браться за рыбалку и приносить в дом улов, чтобы сэкономить на пропитании, как это всегда делали дедушка и отец.

Вооружившись маленькой удочкой, я отправился вместе со своим другом Мики Боуденом к ручью в изножье дедушкиных владений с твердым намерением вытащить здоровенную рыбину. В том ручье и правда крупных рыб хватало. Чего мы не знали, так это что шел нерест, а в это время рыба не клюет. И все-таки одну мы выловили. Это была здоровенная мертвая рыба, успевшая отнереститься и выбросившаяся на отмель одному богу известно когда. Я прямо-таки с ума сходил от радости. Весила она фунтов тридцать. Нам, пятилетним малолеткам, она казалась каким-то чудищем. Мы схватили ее с двух концов и потащили, перемазанные в слизи, грязные и промокшие, вверх по берегу, к дому.

Дойти мы смогли лишь до домика дяди Джона и бросили ношу. Дальше просто не было сил. Ничего другого делать не оставалось: я зашел к дяде и попросил его одолжить нам нож для резки хлеба. По-моему, я ему не объяснил, зачем он нам понадобился. Потом я вернулся назад и начал резать рыбу на части, пока кто-то не подошел к нам и не сказал, что такую рыбу есть нельзя.

Ну я ее и бросил там же. Черт побери, у меня и так дел хватало. Дядя Джон воспринял всю эту историю без энтузиазма. Мало того, что его нож провонял, по всей лужайке перед его домом валялись куски тухлой рыбы, да и меня вдобавок нигде было не найти. Впрочем, со мной оно так обычно и было.

Меня прямо-таки лихорадило от жажды деятельности, так и тянуло на всякие рискованные проделки. Я сгорал от любопытства, от жажды познания. В Порт-Алберни мне всегда доставалось от родителей за то, что возвращался я домой чумазый, как черт, или промокший до нитки, потому что я не мог не доказать другим ребятам, что могу пробежаться по бревну, перекинутому над заболоченной речушкой, быстрее, чем они. Ну, а если не мог, тогда, как говорится, пардон, извините. Но не попробовать себя я не мог. В Абботсфорде я мотал миль за двадцать на своем маленьком трехскоростном велосипеде в поисках нового места для рыбалки. Я созывал всю нашу компашку, ночью мы добывали червей, а на другой день ловили рыбу. Мы мотались по долинам, порой забредали в самую что ни на есть глухомань, находили какой-нибудь одному богу известный ручей и шли вверх по течению до самого истока. Еще мы лазали по пещерам, а то выберем линию электропередач и двинемся вдоль нее, не зная ни куда она ведет, ни где кончается. А однажды я скопил денег — ну, заработал на разных там побочных работенках — и купил себе мотоцикл, «Хонду-70». И уж тут адье. Только меня и видели.

Мне позарез нужен был этот мотоцикл, просто необходимо было удрать подальше, потому что к тому времени мы переехали в Уильямс-Лейк, а я это место ненавидел. Жуткая глухомань, проселочные дороги до ближайших селений, по которым едва проедешь на мотоцикле. Я зубами и когтями сражался против переезда в эту дыру, но разве тебя будут слушать, когда тебе тринадцать лет?

Но ко всему можно притерпеться. Мы переехали жить поближе к городу и школе. У меня появились друзья, я снова стал заниматься волейболом и баскетболом. Я играл в бейсбол, стоял за питчера во взрослой мужской команде по софтболу в третьей группе, рыбачил и охотился, когда выдавался случай, и еще успевал просто повалять дурака, как и положено подростку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Знаете, наверное, как ребята порой устраивают себе «хату» или «чердак»? У нас была такая «хата».

Желтый дом, как раз через улицу от нас, стоял свободным целый год. Мы ни разу ничего там не сломали и не стащили (кроме ключа из потайного места, где его постоянно прятал агент по торговле недвижимостью). Мы просто использовали его как место, где могли собраться и немного побалдеть. И чувствовали мы себя там в полной безопасности: ведь в доме так долго никто не жил. Мы решили, что никто его никогда не купит. Однажды вечером мы собрались там и ждали, пока один из наших ребят не кончит базарить со своей подружкой. Он был у нее в гостях, как раз по соседству с нами. По-моему, выяснения отношений у них шли не слишком гладко, потому что, выйдя на улицу, он подобрал камень с гравийной дорожки и запустил им в фасад нашего желтого дома. Бах! Камень угодил в наружную обшивку из алюминия. Классный звук! И вот мы все высыпали на улицу и принялись швырять камнями в дом.

Трах! Трах! На улице была такая темень, что мы не могли понять, куда бьем — в стену или в стекла. Я это понял на следующее утро. Окна были выбиты начисто. Все до одного. А на алюминиевых стенах воронок было больше, чем на поверхности луны.

Потом я заметил еще кое-что. Знак «Продается» исчез, на дорожке перед домом стояла машина, а рядом с ней человек. Он смотрел на весь этот погром. Вид у него был такой, словно его самого крепко двинули, только он не знает, кто и чем. Как выяснилось, это был просто классный парень, звали его Фрэнк Мур. Когда приехала полиция и нас забрали в участок (соседи, конечно, видели, что там творилось и кто все это сделал), он и не подумал выдвигать против нас обвинения. Весь ущерб полностью покрыла страховка, а мы себя чувствовали круглыми дураками, какими мы, собственно, и были.

К счастью, особенно побузить мне просто времени не хватало: ведь я и спортом занимался, и работал, и еще меня влекла окружающая природа. Одна беда: я постоянно стремился все делать по-своему. У отца нет времени возить меня на рыбалку так часто, как мне хочется? Ну и не надо. Сажусь на свой мотоцикл и еду куда глаза глядят — на рыбалку или куда еще.

Такое отношение к жизни не очень увязывалось с нашим домашним распорядком. И вот однажды — было это чуть больше чем за год до моего несчастья — отец усадил меня рядом с собой, чтобы поговорить о свободе и независимости. Поясню: он хотел, чтобы я больше времени проводил дома. Ну, это мне было вовсе ни к чему. И я убежал из дому. На попутках добрался до коттеджа моего кузена. Вот так-то, знай наших!

Пару часов спустя туда же заявляется моя мамаша. Вычислила, значит, куда я мог смыться, сама отправилась туда и притащила меня назад. А отец тут как тут, поджидает.

— Если такое случится еще раз, — пригрозил он мне, — возврата не будет.

— Насчет этого не беспокойся, — огрызнулся я, — если такое вновь случится, я уж точно не вернусь.

Таков был Рик Хансен, что вернулся в Уильямс-Лейк в инвалидной коляске: малый шестнадцати лет от роду, так и не успевший обрести крепкие семейные узы. Он не сумел понять своих родителей, не научился общаться ни с ними, ни с братом или сестрами, не умел выказать любовь, которую питал к ним. Паренек деятельный, прирожденный лидер, он делал все по-своему, не мыслил своей жизни без независимости и возможности свободно бродить по свету.

И вот я беспомощен и все мне теперь нужны. Я это ощутил во время рождества. Привезли меня из госпиталя Дж. Ф. Стронга на самолете, причем и погрузили на него, и выгрузили, приторочив к какой-то штуковине на колесиках: я тогда еще недостаточно хорошо стоял на скобах. Я просто сгорал от такого унижения.

Итак, я снова вернулся домой, по крайней мере так все думали. Что касается меня, я не был в этом уверен. В мыслях я переносился в прежнюю, «доаварийную» жизнь, отрывался от дома и вновь был свободен. Дом оставался домом и, кстати, был очень полезен — здесь можно было поесть и поспать, но все равно по возможности я старался быть вне его. Такое отношение сохранилось во мне, я это почувствовал, как только вновь оказался здесь, но чувство это было двойственное. Дом по-прежнему был нужен, по-прежнему хватало веских доводов, чтобы жить в нем, но не зависеть от него я больше не мог. Я уже не мог заскочить домой и вновь убежать и вообще жить как хочется. В определенном смысле я превратился в заключенного.