Клянусь своим хвостом - Юхани Толванен

Шесть дней спустя явился Фрид и сказал, что они уже приняли решение. Стейн работал в стол, но контракт будет подписан на днях. На семь лет. Руководство очень довольно его работой, но хочет еще раз напомнить о необходимости высокой производительности. Фрид выглядел усталым, хотя его мягкое, с неуловимым выражением, лицо улыбалось. Он подошел и пожал руку Самуэлю Стейну, а потом ободряюще и покровительственно слегка коснулся его плеча.

— Это приятно! — обрадовался Стейн. — Это в самом деле приятно! Вы используете то, что я сделал, или мне начать с самого начала?

— Нет, конечно нет, у нас нет на это времени. Мы запустим материал, который есть, а вы ускорите темп своей работы так, чтобы обеспечить материал на два месяца вперед.

— Ответьте мне на один вопрос, — попросил Стейн. — Он работал в этой комнате?

— Кто, Аллингтон?

— Да, Аллингтон.

— Ну да, это его комната. Пожалуй, будет хорошо, если вы продолжите начатое им дело в той же самой комнате, не правда ли?

— Здесь множество его вещей. Хотя я не собираюсь слишком пристально их рассматривать. Он приедет их забрать?

— Я позабочусь, чтобы они исчезли, — сказал Фрид. — Фактически, здесь тесно. Я попрошу кого-нибудь все убрать!

Самуэль Стейн спросил:

— Аллингтон умер?

— Нет, нет, конечно нет!

— Тогда, значит, он заболел?

— Милый мой, не беспокойтесь, — ответил Фрид. — Все абсолютно о’kay. А теперь я лишь пожелаю вам счастья в вашей работе.

Вначале Стейн работал, не трогая ничего в комнате. Первая полоса его комиксов публиковалась без подписи, и разницы никто не заметил. Вообще за последние три года, что действовал контракт, Аллингтон не ставил свою подпись, и это помогло. У Самуэля Стейна было время ускорить темп работы и выдавать больше полос в день. Он учился все лучше и лучше. Он учился делать по утрам полдюжины рисунков в карандаше и покрывать их тушью, создавая одновременно совершенно черные поверхности. Войдя целиком в работу, он подрисовывал детали, а к полудню, обретя уверенность в руке, выводил длинные линии и самые красивые части картинки, которые надо писать быстро и nonchalant[9]. Затем он начинал новый разбег. Он постоянно подходил все ближе и ближе к намеченному раньше сроку.

В редакции его поздравили, когда первая полоса вышла из печати безо всякой реакции со стороны общественности, В тот день он был удручен, но это прошло, и он с чувством спокойной радости продолжал создавать хорошие картинки, за что аккуратно получал плату. Пришло ощущение надежности. Не надо было бегать вокруг со своими иллюстрациями и обсуждать их с начинающими амбициозными писателями, совершать три-четыре поездки ради каждой благословенной книжной обложки; принимать заказ, встречаться с автором, сдавать работу и ждать, ходить за гонораром, а иногда не один раз мчаться в типографию смотреть, соответствуют ли цвета оригиналу. Сейчас все шло как по маслу. Ему не надо было даже сдавать работу, он оставлял рисунки, сделанные за день, на своем столе, и кто-то их вечером забирал. Заработную плату он получал каждую неделю в кассе. Фрида он больше не видел, разве что иногда встречал его на лестнице.

— Вы никогда не приходите взглянуть, — говорил Стейн.

— Незачем, мой мальчик, — шутливо отвечал Фрид. — Ты справляешься замечательно. Но берегись, если застрянешь на месте или начнешь отклоняться от темы. Тогда я тут как тут!

— Боже меня сохрани! — смеясь отвечал Стейн.

Он раздобыл себе обогреватель, и газета оплатила его, теперь они им дорожили, и для этого были все основания. Блуб-бю печатали в тридцати-сорока странах.

Иногда Стейн отправлялся на улицу, где на углу продавались газеты, и выпивал там стаканчик. Ему нравились темные неряшливые бары, переполненные людьми, работавшими в той же сфере, что и он, и говорившими о своей работе. Он выпивал стаканчик и снова шел в газету.

Встречал он и других художников, иллюстрировавших комиксы. Они были дружелюбны и обращались с ним, как с новичком, как с мальчиком, что еще не принят в их узкий круг, но подает много обещаний. Они были не снисходительны, а скорее мягкосердечны. Напитки здесь друг другу не предлагали, а, лишь повисев недолго над стойкой со своим стаканчиком, расходились.

Среди них был некто, кем он восхищался, неслыханно искусный художник по фамилии Картер. Картер рисовал сразу, без карандаша, и рисовал натуралистические ужастики на исторические темы. То был тяжелый, очень некрасивый человек с рыжими волосами. Он двигался медленно, никогда не улыбался, но, казалось, забавлялся тем, что происходит вокруг него.

— Скажи мне одно, — однажды произнес он, — ты один из тех, кому мешает заниматься Высоким Искусством то, что они рисуют комиксы?

— Нет! — ответил Стейн. — Совершенно нет!

— Тогда это хорошо для тебя! — обрадовался Картер. — Они — невыносимы! Они — ни то ни другое и постоянно из-за этого ноют.

— Ты знал Аллингтона? — спросил Стейн.

— Не очень хорошо.

— Был ли он из тех, я имею в виду — из невыносимых?

— Нет!

— Но почему он завязал с этим?

— Он устал, — ответил Картер, осушил свой стаканчик и отправился обратно на работу.

В газете забыли убрать в комнате Аллингтона, и это было тоже хорошо. Стейну нравилось сидеть взаперти среди накопившейся в течение столетия кучи забытого реквизита, что напоминал теплую подстилку, своего рода выцветшие обои, которые окружали его со всех сторон. Мало-помалу он стал открывать ящики, по одному в день. Он обнаружил ящики с письмами поклонников за последние месяцы, пачки были связаны резинкой; письма, на которые был дан ответ, которые могут ждать, важные письма, письма, на которые надо ответить или послать рисунок с Блуб-бю; снова пустой ящик, ящик с изображениями Блуб-бю на глянцевой бумаге, сложенный вдвое картон, изысканные виньетки и веселые картинки для детей.

Бумага, бумага, вырезки из газет, счета, носки, фотографии детей, квитанции, сигареты, пробки и шнуры и прочий сор умершей жизни, который скапливается у того, кто не в силах больше быть внимательным. И ничего, что касается комиксов. Самуэль Стейн не смог найти больше никаких заметок о работе Аллингтона, кроме того списка в правом кармане куртки.

Пока Стейн занимался Блуб-бю, Аллингтон становился для него все более и более реальным: Аллингтон, который не находит идей и, стоя, смотрит на улицу сквозь серое стекло. Аллингтон, который заваривает чай и роется в своих ящиках, отвечает по телефону, или совершенно забытый среди своих газетных рисунков Аллингтон, знаменитый и усталый… Чувствовал ли он себя одиноким или боялся людей? Работалось ли ему лучше по утрам или позднее, когда в газете все затихало, что он делал, когда чувствовал, что увяз в работе, или же он продолжал работать без перерыва двадцать лет?

«Мне надо остерегаться, — думал Самуэль Стейн, — мне не следует превращать его в важную фигуру. Из-за того, что Аллингтон двадцать лет простоял возле печатного станка, никому и в голову не пришло бы поднимать шум. Он был популярен, и ему хорошо платили. То же будет и со мной».

Однажды в weekend[10] Картер спросил Стейна, не желает ли он приехать к нему за город. Это был знак величайшего расположения, Картер был невысокого мнения почти обо всех людях и хотел, чтобы его оставили в покое.

То было ранней весной, и пейзаж казался абсолютно молчаливым. Картер ходил с ним по владениям, демонстрируя своих поросят и кур. Крайне осторожно приподняв камень на лужайке, он показал своих змей, сказав:

— Они еще немного сонные, но позже оживут.

Стейн зачарованно спросил:

— А чем вы их кормите?

— Ничем. Они кормятся сами. Здесь множество лягушек и разного другого, что они любят.

Стейн слышал, что Картер никогда не отвечал на письма, он их даже не вскрывал. Он не был любопытен ни в малейшей степени, да и совести у него тоже не было.

— Ты не должен так поступать, — сказал Стейн. — Ты знаменит, тобой восхищаются. Дети пишут тебе и ждут ответа.

— Почему? — спросил Картер.

Они сидели перед домом, каждый со своим стаканом. Было очень тепло и тихо.

— Они верят в это, — продолжал Стейн. — Когда я был маленьким, я написал французскому президенту и просил его покончить с Иностранным легионом.

— Да ну! И он ответил тебе?

— Ну да. Моя мама написала ответ от президента, где говорилось, что теперь они покончат с этой проблемой. Письмо было с почтовыми марками и всем прочим.

— Ты слишком молод, — возразил Картер. — Лучше приучаться с самого начала к тому, что на деле все не так, как ты думаешь, и что это не так уж и важно.

Он ушел кормить поросят и довольно долго отсутствовал. Когда он вернулся, Стейн заговорил об Аллингтоне, который работал двадцать лет, а потом просто сдался, не оставив после себя даже синопсиса.