Жизнеописание Степана Александровича Лососинова - Сергей Заяицкий

— Соврищев, — сказал Соврищев.

Те пробормотали что-то неопределенно-среднее между фамилией и телефонным номером.

— Вам не родственник камергер Соврищев? — спросил старший.

— Он мне дядя, — ответил Пантюша и покраснел от наслаждения.

— Очень почтенный человек, но, извините меня, в денежных делах жох… именно жох… прекрасное русское выражение: жох! Иначе не скажешь: жох… жох!

С этими словами господин в галифе надел с помощью солдата великолепный коричневый френч с золотыми погонами и каким-то внушительным значком.

Степан Александрович нахмурился. Дело в том, что, внезапно обернувшись, он заметил, что юноша в пижаме показывал ему язык.

Тот, впрочем, не смутился, разделся догола и затем принялся одеваться с помощью того же солдата.

Степан Александрович и Соврищев открыли чемоданы и тоже начали раздеваться.

— А вы знаете, князь, Лутындин вчера на пари Марии Николаевне загадку загадал про «птицу Философ».

— Нет. Ей-богу?

— Клянусь!.. Мы все прямо лопнули.

— Молодчина… ну и она?..

— Не велела подавать ему сладкого.

— Значит, догадалась.

— Ну да… и показала, что догадалась.

— Ведь это карьера. А?

— Карьера. Ну, are you ready [5].

— Yes! [6]

— Alle hopp! [7]

Князь перепрыгнул через постель, и они пошли по коридору, напевая:

Mais enfin la petiteTranquillement vous quitte[8].

Степан Александрович умывался, мрачно фыркая и отдуваясь. Такое начало ему, видимо, не понравилось.

Соврищев, наоборот, несколько ожил и, вытащив из чемодана башмаки и краги, энергично чистил их щеткой.

— Я знаю эту шансонетку, — заметил он, — ее постоянно распевала Бобка Павловская…

Степан Александрович смотрел в окно на грязный плац, где солдаты продолжали избивать соломенное чучело.

Внезапно в коридоре послышались женские голоса и громкий стук в дверь.

— Нельзя, нельзя, — закричал Степан Александрович, — здесь нагие люди.

— Ну хорошо… Когда оденетесь, приходите наверх.

И голоса удалились.

Но Соврищев уже плясал в одном белье, от восторга обнимая Степана Александровича.

— Да ведь это же Нина Петровна и Лиля! — кричал он. — Неужели ты не узнал, идиот!

Оба почувствовали вдруг, как пропасть, отделявшая мировую войну от благотворительного бала, сузилась вдруг до пределов небольшой канавки. Лососинов раздраженно, а Соврищев радостно сказал: «Черт возьми!»

Одевшись и побрившись, они пошли наверх по широкой каменной лестнице.

В большой столовой у окна в плетеных креслах сидели две белоснежные сестры милосердия — Нина Петровна и Лиля. Перед ними стояли только что одевшиеся джентльмены и, постукивая папиросами о крышки портсигаров, громко смеялись.

— А, — закричала Нина Петровна, прерывая свой рассказ, — вот и они. Господа, прошу любить и жаловать. Наши московские друзья. Знакомьтесь. Это Лососинов, это Соврищев, это Грензен, а это князь Кувашев.

— Простите за не совсем любезную встречу, — сказал любезно Грензен, — но, вы знаете, мы и тут не гарантированы от хамья. (Лицо его вдруг стало меланхоличным.) На днях, например, приехал с пополнением грузин… или армянин… и с места в карьер такую штуку устроил… я при дамах не могу… перед завтраком очень неаппетитно…

— Не рассказывайте… я догадалась.

— Нина Петровна, вы не можете догадаться.

— А я вам говорю, что догадалась.

— Студенты тоже… ехали бы в земский союз… Один за столом вдруг гаркнул: «В Москве все переворота ждут!» А Мария Николаевна, вы знаете, близка с царской фамилией…

— Ну да она же его и срезала… и тонко…

— Да… да… Говорит: в Англии есть хороший обычай за столом не разговаривать… А?

— Но вас узнать нельзя в форме.

— А к вам так идут косынки.

— Поздно, поздно, надо было с этого начать…

Нина Петровна и Лиля закатились было, но вдруг умолкли. В комнату вошла очень красивая и очень почтенная дама в белой косынке и черном платье, украшенном на груди красным крестом.

Позади нее усатый кривоногий солдат с лоснящимися щеками нес на блюдечке какие-то пилюли.

Грензен и Кувашев подошли к ручке.

Нина Петровна опять сказала, но очень почтительно:

— Это наши друзья: Лососинов и Соврищев.

Дама испытующе посмотрела на них и протянула руку.

— Очень рада, — сказала она и, обернувшись к солдату: — Кидай сюда!

Солдат присел на корточки и кинул в щель возле двери три пилюли.

— Ну как, помогает? — спросил Грензен почтительно, но игриво.

— Через три дня все подохнут, — отвечала спокойно дама и пошла к следующей щели возле окна.

— Et nous aussi? [9] — прошептал князь.

— Cessez!.. [10]

Дама и солдат прошли в соседнюю комнату.

Совришев вдруг почувствовал себя в своей тарелке. Он в припадке восторга слегка пожал Лиле руку между плечом и локтем.

А Степан Александрович снова угрюмо поглядел в окно.

На грязном плацу продолжалось избиение чучела.

Внизу зазвонил колокольчик.

— А не вредно сейчас позавтракать, — заметил Грензен.

Соврищев войну представлял себе иначе.

* * *

С Грензеном и князем Соврищев тотчас же подружился.

Степан Александрович был охвачен каким-то непонятным раздражением, хмурился и старался не сосредоточивать своих мыслей на формах Нины Петровны, что плохо ему удавалось.

Весь день прошел в болтовне о московских знакомых, и под конец Степан Александрович стал серьезно сомневаться, что война на самом деле происходит.

Когда наступил вечер и все разошлись по своим комнатам, Соврищев сказал Степану Александровичу, кивая на Грензена и князя:

— Поедем с ними.

— Куда?

— К одной здешней жительнице.

Степан Александрович ничего не ответил, с раздражением разделся, лег и отвернулся от своих трех сожителей.

— Пойдемте, в самом деле, Лососинов, какого черта? — сказал князь, надевая куртку из солдатского сукна.

— Вы, вероятно, устали с дороги? — вежливо заметил Грензен и возвел очи к потолку. — Ах, я вас вполне понимаю. Мне стоит проехать в поезде один день, и я пропащий человек.

— Пойдем, балда! — прибавил Соврищев, обнаглевший за этот день до неузнаваемости.

— Я не за этим приехал на войну, — сказал Степан Александрович, — девочки есть и в Москве.

— Таких, как здесь, нет! — воскликнул князь.

— А вы знаете, он прав, — все так же вежливо произнес Грензен, — здешние девочки совершенно исключительны!.. Бог их знает, как они ухитряются сохранять духовную невинность, с ними можно даже разговаривать на отвлеченные темы… Нет, серьезно… Вот Юзя… она историю искусств Любке читала…

— Какой Любке? Которая ушами двигает?

— Ну, Любке… такой ученый…

— А!.. Любке…

— Пойдем, ты с ними о философии поговоришь…

— Птица, философ… Ха, ха!..

Совришев и князь расхохотались, а Грензен вежливо и укоризненно качал головой.

— Good night [11], - сказал он, после чего все трое весьма ловко вылезли в форточку и скрылись во мгле.

Лососинов задернул штору и не успел даже собраться с мыслями, как дверь отворилась и в комнату вошла Марья Николаевна.

Степан Александрович в ужасе кинулся под одеяло и, как нарочно, никак не мог укрыться. Одеяло как-то завернулось, и он, бормоча несвязные извинения, болтал голыми ногами.

— Пожалуйста, не нервничайте, — сказала Марья Николаевна. — я вам в бабушки гожусь.

И, поправив одеяло, она села на край постели.

— Я все слышала, — проговорила она тихо и торжественно, — вы благородный юноша.

Лососинов смущенно глядел в ее прекрасные черные глаза и не знал, что отвечать.

— Вы честно и порядочно поступили, не пойдя с ними, — продолжала она, — и я уверена, что вы хорошо можете повлиять на князя. Бедный князь погибает в сетях одной шлюхи… Родители шлют мне телеграмму за телеграммой, а что я могу поделать с этим сорванцом? Не могу же я его драть. Повлияйте на него… вы сделаете святое дело!

Степан Александрович почувствовал гордость и умилился от сознания своей добродетели.

— Я сделаю все, от меня зависящее, — прошептал он, — бедный молодой человек!

— Она, конечно, хочет женить его на себе. Этой потаскушке лестно стать княгиней, но положение родителей… И я очень сердита на Грензена… он-то не маленький. А что, ваш приятель тоже шалопай?

— Ах, Марья Николаевна, вы знаете современных молодых людей!

— Да, да… это несчастье… Он женат?

— Нет.

— Вот они все не женаты… а потом вдруг женятся на какой-нибудь passez-moi le mot [12] — проститутке…