Юный свет - Ральф Ротман

– Ну, так что? – она выпятила подбородок. – А тебе-то что надо?

На толстых, похожих на лупу стеклах очков, виднелись отпечатки ее пальцев. Я чуть повернул голову. Соседи, шептавшиеся у меня за плечами, уходить, видимо, не собирались и с любопытством смотрели на меня.

– Пожалуйста, как всегда.

Фрау Кальде нахмурила брови.

– Как это прикажете понимать?

Я откашлялся.

– Ну, две пачки Chester, пачку Gold-Dollar и две бутылки пива.

– Вот видишь! – Господин Квер откусил краешек шоколадного мороженого. – У него сегодня хвост трубой. Он знает, как подмазаться к девчонкам.

– Момент… – Фрау Кальде обернулась и внимательно осмотрела полку. – Разве твоя сестра не купила все это только что? – Она откинула в сторону занавеску, прикрывавшую остальную часть квартиры. – Хорст?

Ее муж не ответил. Только было слышно негромкую музыку, духовой оркестр, а я подошел к прилавку поближе.

– Понятия не имею. Моя мать сказала, что, когда я вечером буду возвращаться домой, должен принести все это.

– Хорст? Да что же это такое, куда он запропастился?

Фрау Бройерс закивала.

– С этих мальчишек ни на минуту нельзя спускать глаз… А мне надо отойти.

– Хорст! – метала громы и молнии фрау Кальде. – Ты что, в подвале?

– Ладно, оставьте. Может, моя сестра действительно приходила. Я спрошу и, если что, приду еще раз.

Она покачала головой.

– Должно быть, действительно в подвале…

И выставила на доску две бутылки пива, Ritter Export, комнатной температуры, хотя отлично знала, что мой отец пьет только DAB. Но я ничего не сказал. Рядом она положила сигареты, вынула из кармана передника карандаш и стала подсчитывать.

– Это будет… – Она взглянула на меня. – Без посуды?

Я отрицательно помотал головой, а она провела языком по зубам.

– Тогда, пожалуйста, четыре марки тридцать пфеннигов.

Господин Квер тихо присвистнул, а фрау Бройерс надула щеки.

– Бог мой! Какое счастье, что у нас никто не курит. Так и разориться недолго!

Фрау Кальде смотрела на меня выжидающе. Она знала, что я отвечу, и могла бы запросто взять у себя за спиной свой гроссбух, серую бухгалтерскую тетрадку. Но она хотела услышать это от меня, каждый раз одно и то же и особенно, если рядом находились другие покупатели. Я сглотнул, почесал затылок.

– Запишите, пожалуйста.

Женщина протянула руку к косяку двери, где повисла нить паутины, смахнула ее.

– Что ты говоришь? – Потом она быстро посмотрела на остальных, и на секунду мне показалось, что ее зрачки за стеклами очков быстро-быстро заходили колесом. – Говори громче, чтобы я поняла. Мы же не в церкви.

Фрау Бройерс откусила вафельку от мороженого, протянутую ей господином Квером, облизнула губы.

– Пожалуйста, запишите, – повторил я и спрятал пачки в карманы.

Мне очень хотелось потрогать новенькие пачки сигарет. Потом я взял бутылки и направился к двери, открыл ее плечом. Соседи у меня за спиной начали шептаться, но фрау Кальде отвечала им нормальным, не приглушенным голосом. А сумму записала в тетрадку.

– Да бросьте. Она приходит только тогда, когда у нее есть наличные. Она стесняется покупать в кредит. Потому и посылает детей.

Я вышел, дверь захлопнулась на замок. В конце улицы, там, где начинался пустырь, Марондесы играли в футбол половинкой брикета угля, а Толстый сидел на траве и держал перед носом одну из своих дешевеньких книжек про Дикий Запад. Он читал ее сложенной так, что было видно только одну колонку. И при этом шевелил губами. Вообще-то его звали Олаф, и он страшно не любил, когда его называли «Толстый». Да и не был он уж настолько толстым, просто выше и сильнее нас. Ему было уже пятнадцать. Он ездил без прав по поселку на мотороллере своего брата, и даже шпана из Клеекампа относилась к нему с уважением.

Я поставил все на бордюрный камень и свистнул сквозь зубы.

– Ух ты! Выиграл в лотерею?

– Нет. Но Stuyvesant купить не мог, и так уже почти пять марок. Засекли бы. Ведь это все как бы для моих родителей, понимаешь?

Он едва успел кивнуть, как вдруг нахмурил брови. Брикет влетел в столб забора и развалился на куски. Карл хлопнул меня по спине, нагнулся за бутылкой и сорвал пробку зубами, полилась пена, а его брат рассматривал сигареты и нюхал пачки. Я засунул руки за пояс, чуть вздернул плечи.

– Вы примете меня обратно?

Толстый встал. В лучах заходящего солнца концы его волос казались рыжими, а вместо глаз я видел только темные впадины. Марондесы стояли в ожидании позади меня, и в сумерках я только мог догадываться, что они ухмыляются. Вдруг показалось, будто пронесся холодный ветер, – меня ударили в живот. Не так чтобы сильно, я не упал, а только попятился назад или собирался это сделать. Но тут сзади подобрался на четвереньках Франц, так что я все-таки скопытился. Пока я лежал на траве, Карл мерзко смеялся, засовывая сигареты себе в карман. Я повторил свой вопрос.

– Ну, конечно, – открывая пиво, произнес Толстый откуда-то из темноты, – всегда рады тебя видеть.

На следующий день, когда первая смена уже закончила работу, я пошел встречать отца. Ему это не очень нравилось, перестало нравиться, вот и сейчас он скривил рот, когда увидел меня на краю Дорстенерштрассе, резко мотнул головой. Один из его приятелей, ехавший рядом на велосипеде, ухмыльнулся. А другой что-то крикнул мне, но я не разобрал. Наемные грузовики, вывозившие шлак с рудника, ревели слишком громко. Мы называли их «кошачья смерть».

Отец остановился, положил вельветовую куртку на багажник.

– Что сегодня на обед?

Я уселся, пристроил ноги на гайки оси.

– Жареная картошка с яичницей и шпинатом.

Потом обнял его за пояс, прислонился щекой к спине. Запах ядрового мыла, которым он мылся в нарядной после смены, проходил даже сквозь фланелевую рубашку. Он нажал на педали.

– Слушай, как ты сидишь? Ты ведь не девица. Держись за седло.

Я сел прямо, ухватился пальцами за край кожаного седла, а отец свернул с улицы и поехал среди полей по очень неровной, колдобистой дороге. Защитный кожух цепи дребезжал, и когда я вытягивал ногу, то по ней хлестали колосья. От тряски на багажнике мой зад стал казаться мне ватным.

Когда мы приехали домой, я снял с руля сумку и, посвистывая, вбежал вверх по лестнице. Ступеньки только что натерли, и они блестели на солнце, я снял сандалии и позвал мать сквозь полуоткрытую дверь. Но она не ответила, и я на мгновение задержался на пороге. Не пахло ни луком, ни салом, и обеденный стол не был накрыт. Радио не включено, а на кухне в лужице воды лежали на буфете две картошки, кусок «рамы» и шпинат. И плита стояла холодная.

Ни звука. И в спальне никого, покрывало аккуратно расстелено на кровати, тикает металлический будильник. Под бахромой абажура носится муха, я снова позвал мать, постучал в дверь ванной комнаты, но там никого не было. Узкое оконце стояло открытым, в ванной плавали еще не постиранные нейлоновые чулки, из крана на них бежала струйка воды, они слегка шевелились. Рядом с мыльницей надавленный тюбик крема для ног. На полу – отвертка.

Я слышал, как по лестнице поднимается отец, медленно, тяжело ступая, он вышел на балкон и посмотрел в сад.

– Лапуля! А где мама?

Софи одиноко сидела на краю песочницы. Плюшевый мишка был по горло зарыт в песок. Она подняла голову. И, хотя солнце светило ей в спину, она закрылась от него рукой.

– Я не хочу есть.

Услышав такое, отец оглядел кухню.

– В чем дело? Куда она подевалась?

Я пожал плечами.

– Может, в подвале. Белье вешает. Пойти посмотреть?

Он не ответил. Бросил куртку на диван, позвал мать глухим голосом. Когда он ступал по половицам, в горке слегка звенели стаканы. В ванной он нагнулся, поднял вентиль и прикрутил его на место. Потом толчком открыл дверь в детскую, упер руки в боки. Его фигура, широкие плечи загораживали мне вид.

– В чем дело?

Голос звучал так, будто он удивлен. Я протиснулся мимо. Вся комната была полна табачного дыма, а мать, скорчившись, лежала на кроватке Софи. И хотя на ней был стеганый халат, она натянула себе на грудь одеяло с карликами и мухоморами. На нас она даже не посмотрела. Голова повернута к стене, глаза закрыты, а в пальцах потухшая сигарета. Подушка Софи в потеках от туши и слезах.

Я склонился над ней.

– Что случилось? У тебя опять колики?

Она тихонько просипела, но ничего не ответила. На высунувшейся из-под одеяла ноге шлепанец с оторочкой из белого плюша. На шее нитка жемчуга. Я вынул из пальцев бычок и бросил его в пепельницу, стоявшую на коврике перед кроватью. Отец выдохнул носом воздух, издав резкий звук, провел руками по волосам.

– Может, вызвать «скорую»?

Она все время громко глотала, как будто у нее что-то застряло в горле.

– Не имеет смысла, – почти не открывая рта, тихо сказала она, прерывисто дыша, – дайте мне просто полежать.

Отец пожал плечами, развернулся и ушел на кухню. И пока я снимал с матери тапочки и ставил их у кровати, я слышал, как отец возился на кухне с конфорками, как раздался шаркающий звук выдвигаемого ящика с углем, гораздо громче, чем когда это делала мать. Я наклонился, убрал прядь волос с ее лба. Она чувствовала себя слегка отупевшей от обезболивающего спрея.