Минувшее - Сергей Трубецкой

Помню, как один раз — и это был единственный раз! — Бабушка очень огорчила меня... при этом без всякой вины со своей стороны.

У нас в Киеве, ближе к весне, гостили Дедушка и Бабушка Трубецкие. Дедушку я тоже хорошо по-

- 40 -

мню. Конечно, я любил его, хотя мало его знал. Дедушка Трубецкой довольно мало обращал внимания на детей. В самом раннем возрасте — это одно из первых моих воспоминаний — он сажал меня на колено и заставлял подскакивать. Потом он открывал о мой нос крышку своего золотого брегета, который тихо звонил... Когда дети немного подрастали, Дедушка Трубецкой по-видимому уже не знал, что с ними делать: он ласково здоровался и прощался, когда мы к нему подходили, но не общался с нами...

Так вот, помню, как однажды Бабушка показала мне ордена Дедушки Трубецкого. Они мне очень понравились, но из них мне невероятно приглянулся орден «Белого Орла». Бабушка надела мне ленту через плечо и велела придерживать орден рукой, чтобы он не волочился по земле. Мне было очень жаль снимать ленту, и Бабушка сказала мне, что я «потом сам его заслужу». Я неверно понял Бабушку и подумал, что я могу потом получить орден в подарок от Дедушки; но Бабушка мне тогда объяснила, что орден нужен самому Дедушке и что он должен его надеть, чтобы идти в Церковь на Пасху. Я примирился с мыслью, что «Белого Орла» я не получу...

Вдруг, вскоре после этого, за завтраком я услышал. разговор между большими, из которого я понял, что Дедушка Трубецкой получил известие о награждении его новым орденом — «Александром Невским». Дедушка сказал, что получить знаки нового ордена к Пасхе он все равно не успеет. Бабушка, зная, что Дедушке доставит удовольствие надеть на Пасху новый высокий орден, сказала, что следовало бы телеграфировать о срочной высылке ордена. Папа тоже, но явно неудачно, попробовал успокоить Дедушку тем, что можно будет пойти на Светлую Заутреню не в домовую церковь генерал-губернатора, куда они собирались идти, а в приходскую церковь, где не нужно надевать никаких орденов... Вдруг Папа, поймав взгляды Мама и Бабушки, резко переменил тактику «успокоения» Дедушки и сказал, что он немедленно после завтрака пошлет телеграмму о спешной присылке ордена...

Детская память фотографически точно сохранила мне сценку, психологическое значение которой я, конечно, не мог тогда понять. Но мне было тогда не до того! Я сидел за столом с напускным хладнокровием, но в душе сиял: «Теперь Дедушке «Белый Орел» уже не ну-

- 41 -

жен! Бабушка знает, как я хочу его иметь, и, конечно, теперь его мне подарят на Пасху! Только мне пожелают сделать сюрприз, поэтому я буду делать вид, что ничего не понимаю...»

До самой Пасхи я жил светлыми надеждами: мне редко что-либо так хотелось получить в жизни, как тогда этот орден.

И вот настала Пасха... и я испытал одно из наибольших разочарований в моей жизни! Дедушка и Бабушка подарили мне не «Белого Орла», а что-то другое!

Я был потрясен: «Бабушка знает, как мне хочется получить орден; теперь он Дедушке болыше совсем не нужен; почему же мне его не подарили?» — это была единственная в жизни, но глубокая обида на Бабушку. Я скрыл эту обиду ото всех, проявив таким образом немалое самообладание, но, вероятно, именно поэтому я переживал обиду дольше и глубже...

Я хочу рассказать об одном полученном мною уроке, память о котором остается у меня всю жизнь.

Мне было лет девять. Мы проводили лето в Наре. Дедушка Щербатов любил всякие технические новшества и выписал в Нару фонограф. Тогда этот аппарат был еще редкостью. Звук записывался на нем не на круглых пластинках, как в современных граммофонах, а на восковых пустых валиках.

Этим летом в Наре жили кроме нас еще мои двоюродные братья, Петрово-Соловово. Детям было запрещено без взрослых пускать фонограф. Однако скоро для меня, как для старшего, было сделано исключение и Мама позволила мне его пускать, «когда это никому не мешает».

Пользуясь этим правом, я однажды сидел один после завтрака в пустой гостиной и слушал, как сейчас помню, арию тореадора из «Кармен». Через комнату неожиданно прошел Дедушка, он имел озабоченный вид. Вдруг он заметил меня: «Сережа, что ты тут делаешь? Тебе же запрещено пускать фонограф!».— «Нет, Дедушка,— ответил я.— Мама позволила мне его пускать».— «Неправда! — сказал Дедушка раздраженно,— останови фонограф и иди к себе!»

Я был оскорблен до глубины души — Дедушка сказал мне, что я говорю неправду, он не поверил мне!

- 42 -

Я сразу побежал рассказать о случившемся Мама и сказал ей, что отныне мои отношения с Дедушкой будут исключительно формальные. «После того, что мне сказал Дедушка, я могу быть с ним только почтителен, но любить его я больше не могу и не полюблю его никогда в жизни!». Мама ответила мне, что со стороны Дедушки тут было просто недоразумение, которое, конечно, скоро выяснится, но она обрушилась на меня за мои «бессердечные» заявления, «как тебе не стыдно так говорить о Дедушке...»

Однако я остался сух и непреклонен...

Мама, очевидно, хотела переговорить с ним о случившемся, но не успела. Дедушка пошел к себе отдыхать. Настало время дневного чая, и мы все спустились вниз. За чаем я сидел с подчеркнутым чувством собственного достоинства, чего, к моему большому сожалению, Дедушка даже не заметил; сам он был как всегда...

После чая все поехали в Алексеевский лес в нескольких экипажах, я должен был ехать туда же верхом, но... я поехал в другую сторону.

К обеду приехало несколько гостей из Литвинова — имения тети Софьи Щербатовой (урожд. гр. Паниной), вдовы старшего брата Дедушки. Не помню, приехала ли сама тетя Софья, но тетю Машеньку Долгорукову (ее дочь) я в этот день хорошо помню, и она была не одна.

После второго звонка к обеду мы, дети, с нашими учителями и гувернантками стояли, как полагалось, у нижнего конца длинного обеденного стола. Я был по-прежнему полон достоинства...

В столовую вошел Дедушка с Папа, Мама, дядями, тетями и гостями. Все шло, как обычно... Вдруг Дедушка, вместо того чтобы пойти к своему креслу, направился на наш конец стола и мне, как и всем, сделалось ясно, что он идет именно ко мне.

— Сережа! — громко сказал Дедушка, так что все присутствовавшие, в том числе — люди, это услышали,— я тебя сегодня обидел. Я думал, что ты сказал мне неправду. Но я был неправ: ты неправды не сказал. Прости меня!

Я стоял в оцепенении. Все смешалось в моих глазах. Я не мог выговорить ни слова. И вдруг я зарыдал...

Даже сейчас, при воспоминании об этой сцене, что-то подкатывает у меня к горлу... Такие уроки — незабываемы!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});