Мгновенная смерть - Альваро Энриге

разделенный на четыре поля. На первом, серебряном, помещался двуглавый орел Габсбургов, представлявший Священную Римскую империю, которую конкистадор увеличил до пределов, не поддававшихся подсчетам его современников. На втором, черном, — три короны Ацтекского тройственного союза[43], над которым он одержал победу 13 августа 1521 года, в День святого Ипполита. На третьем, червленом, о доблести конкистадора напоминал лев, а на четвертом, лазоревом, изображался город Мехико, стоящий на водах. Вокруг щита, на манер каймы, обрамлявшей и украшавшей четыре эмблемы, вилась цепь, и с нее свисали отрубленные головы семи вождей, правивших городами на берегах озера Тескоко. Хорошим вкусом Кортес не отличался.

Герб и оружие так и не попали в Мексику, потому что к моменту смерти отца Хуане исполнилось четырнадцать и мать решила вернуться с ней в Испанию, подыскать партию под стать их неслыханному богатству, чем страшно разочаровала несчастного поэта Родригеса, который лишился возможности нажиться.

Вдова Кортеса с дочерью поселились в Кастильеха-де-ла-Куэста, где герб, оружие и скапулярий были вручены им в ходе торжественной церемонии, на которой присутствовала вся сомнительная компания, сопровождавшая конкистадора в последние дни. Продлилась церемония не дольше, чем варится яйцо. После чего дамы переключились на попытки породниться с герцогами Алькала, и это заняло у них немногим больше времени, чем вручение реликвий, поскольку все гранды Старой Испании — так Хуана Кортес называла страну, где ей уже начинало не хватать воздуха, — были в долгах, как в шелках, и стремительно катились вниз по социальной лестнице.

Гигантские головы

Кардинал Франческо Мария дель Монте обладал всеми вообразимыми недостатками, способными покоробить контрреформационную курию, ярую поборницу нравственной чистоты. Он родился в Венеции, представлял в Ватикане сомнительные интересы Медичи и французской короны и имел неисчислимые капиталы, которые употреблял главным образом на то, чтобы развращать всех вокруг — в первую очередь собственную плоть. В число его друзей входили самые состоятельные банкиры в городе и целая плеяда кардиналов, способных при желании отравить существование папе. Кроме того, в его распоряжении находились разные музыканты, художники, поэты и певцы-кастраты, готовые в случае надобности распустить сокрушительные сплетни по всему Риму. За этой стеной дель Монте не чувствовал себя абсолютно неуязвимым — да и никто, кроме папы, не чувствовал этого в те времена упрямых кардиналов и распоясавшихся инквизиторов, — но мог позволить себе гораздо больше других. Его капризы и прихоти далеко заступали за довольно, впрочем, размытую черту приемлемого и даже законного.

Вопреки всему, кардинал дель Монте умер в старости, среднем достатке — жил он на широкую ногу, но вором не был — и отличном расположении духа. Папой он не стал исключительно потому, что недавно вступивший на престол Филипп IV Испанский вмешался в решение конклава 1621 года, чтобы преградить французской короне путь к вратам Святого Петра. Финальный раунд в Сикстинской капелле был проигран Алессандро Людовизи, будущему Григорию XV.

Несмотря на огромную власть дель Монте, ни единый римлянин-современник не мог бы пожаловаться на нерадушный или нещедрый прием в палаццо Мадама, из которого кардинал в течение трех десятилетий руками в шелковых перчатках вершил ватиканскую политику; никто никогда не мог обвинить его в том, что проворачиваемые им дела — темные и сложные, учитывая, что он представлял в городе великого герцога Медичи, — причинили кому-либо телесную боль или повлекли утрату имущества, и никто, абсолютно никто не осмелился бы усомниться в его удивительном умении распознать произведение искусства, обещавшее вскоре умножиться в цене.

Если дель Монте покупал картину и вешал у себя в знаменитом музыкальном зале, он обеспечивал художнику место в коротком списке кандидатов на роспись алтаря во вновь строящейся капелле или стены в очередном клуатре.

Историк Хелен Лэнгдон исследовала коллекцию живописи, собранную дель Монте в палаццо Мадама. Его Леонардо, Рафаэли и Микеланджело оказались копиями, зато пять Тицианов, один Джорджоне, несколько Личинио и Бассано — подлинниками. Подражая великому герцогу, он увлекался собиранием портретов.

В коллекцию входят около 600 полотен (а также скульптуры и керамические изделия), из которых 277 — «картины без рам, в четыре пяди каждая, изображающие пап, императоров, кардиналов, герцогов, прочих именитых мужчин и даже не одну женщину». Водворившись в палаццо Мадама, дель Монте нанял художника Антиведуто Грамматика — да, да, такое вот имечко, — чтобы тот нарисовал ему кучу копий портретов. Джованни Бальоне в труде «Жизнеописания художников, скульпторов и архитекторов» отмечал, что Антиведуто Грамматика прославился в свое время как «знатный рисовальщик гигантских голов».

Вполне вероятно, что дель Монте познакомился с Микеланджело Меризи да Караваджо в мастерской Грамматика, когда тот, прозябая в бедности и безвестности, писал там гигантские головы за сдельную оплату.

Большинство портретов, украшавших стены палаццо Мадама, к счастью, утеряны: они были ужасны, копии с копий, сделанные в мастерской художника средней руки, чье имя дошло до нас только потому, что связано с юностью Караваджо. На тех немногих, что удалось идентифицировать, нет и следа искусной кисти Меризи — то ли потому, что он не принимал в них участия — у Грамматика было много подмастерьев, — то ли потому, что клепал их один за другим, не стремясь никому ничего доказать. Караваджо подумывал, как бы основать собственную мастерскую в городе, который задавал тон искусству того времени, и, вероятно, считал, что вкладываться в работу, не приносившую больших денег, — только время терять.

При этом сохранилось несколько голов — не всегда гигантских — самого Караваджо. Он изобразил себя в чаду лихорадки в «Больном Вакхе» и в ужасе перед лицом смерти в «Мученичестве апостола Матфея». 29 мая 1606 года он убил Рануччо Томассони на теннисном корте и был приговорен к обезглавливанию. В последующие годы написал собственную голову отрубленной на двух картинах: «Давид с головой Голиафа», которую отправил Шипионе Боргезе[44], чтобы тот замолвил за него словечко перед папой Павлом V, и «Саломея с головой Иоанна Крестителя», которую подарил Великому магистру Мальтийского ордена, стремясь заручиться поддержкой рыцарей, потому что папские убийцы наступали ему на пятки.

Еще один автопортрет, в образе юноши, мы находим в «Музыкантах», написанных, когда Караваджо пребывал под покровительством дель Монте и жил на первом — отведенном для прислуги — этаже палаццо Мадама. Сладострастие приоткрытого рта, свежесть обнаженных плеч, умоляющий взгляд, обращенный к единственному зрителю, — это была первая картина, предназначенная для единоличного созерцания кардиналом, — наводят на мысль о какой-то слишком уж чувственной благодарности со стороны художника. В «Музыкантах» он изображает себя четырнадцати- или пятнадцатилетним, в то время как на самом деле ему исполнилось добрых и ярко прожитых двадцать. Думать об этом тревожно,