Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные дни профессора С. Шевырева в 1847 году - Степан Шевырев

Замечательно изобилие этих птиц в Переславле. Они очень красивы: малы телом, белы, как мартовский снег на солнце; клюв и лапки у них розовые. Такие же ручные, как голуби в Москве, но еще ласковее и дружелюбнее к человеку. Летают по домам, по дворам, садятся на окнах; иногда так пролетят над вашей головой, что чуть-чуть не заденут. Народ их любит, кормит и не бьет. Рыбаки считают даже грехом убить рыболова, несмотря на то, что, конечно, эта птица поедает здесь множество рыбы. Но русский человек не жаден, не корыстен – и любит давать волю прекрасному Божью созданию, которое своим полетом оживляет для него мертвую природу. Мы еще не дожили до того, чтобы птицам бояться промышленности нашего народа.

Из собора мы отправились в монастырь Даниила Переславского. Аким был нашим спутником. Хоть он и не грамотен – а чего не знает в Переславле, и про старое, и про новое время. Жития переславских чудотворцев ему известны подробно. Сначала рассказывал он мне о святом Данииле, как он из Горицкого монастыря смотрел часто на то место, где теперь стоит его обитель; потом заговорил о Никите Столпнике – и то передавал мне живой устной речью, что я сам только что прочел в рукописном житии Никиты, которое было со мной. Вот то, что я слышал от него.

Часовня на месте столпа Св. Никиты Переславского, стоящая на большой дороге

«Никита жил в Переславле и был друг мытарям». – «А кто такие мытари?» – «Да сборщики податей, батюшка. Сбирали подати княжеские и промышляли воровством и разными неправдами. Вот Никита раз пошел на рынок купить мяса: купил, приносит жене своей. Жена начала варить его в горшке. Смотрит в печку: бьет из горшка страшная пена, и всплывает то голова, то рука, то нога человеческая. Сказала она о том мужу; Никита пришел в ужас, покаялся и сказал жене: иду в монастырь».

Никита Переславский жил в XII столетии. Этот рассказ, записанный в житии и до сих пор живущий в устах народа, указывает на свирепые нравы времени.

«Вот приходит Никита в монастырь к игумену и открывает ему грех свой. Никиту в монастырь не принимают. Он пошел да и лег в ближнее болото, во сто саженях от монастыря. Лежит он день, другой, третий, не ест и не пьет… Вдруг увидели монахи: над болотом столп комаров и мошек вьется от земли до самого до неба. Вздивились они тому, пришли до того места, смотрят: лежит Никита, – они и взяли его с собой. Там он и постригся. Доныне, батюшка, на праздник Никиты Переславского, 26 мая, если случается ведряное время, столп комаров и мошек вертится на том самом месте, где в болоте лежал Никита, а в другие дни этого не бывает.

Недолго прожил в монастыре Никита. Он заключил себя в столбе, что стоит у большой дороги, и носил вериги. Стал служить народу, исцелять и творить чудеса, и много людей начало к нему стекаться со всех сторон. Вот мытари, его бывшие содружебники, позавидовали ему, что к нему много народу приходит, и убили его. Вериги-то на нем считали они золотыми или серебряными, сняли их, повезли в Ярославль; как при везли и увидали, что они были железные, бросили их в реку Которость… Вериги-то поплыли».

Какие нравственные мысли почерпает народ из этого рассказа? Гражданин, неправдами и разбоем достигший крайних пределов порока, вдруг раскаивается и в смрадном болоте очищает свое злодеяние. Постригшись в монастыре, он не остается, однако, в затворе обители. Заключив себя в придорожном столбе, он служит народу словом, советом, поучением, врачевством, милостыней. Чистая слава его и польза сзывают к нему всех, но и порождают зависть. Он, очищенный и прославленный, убит прежними своими друзьями, свидетелями его прежних злодейств. И вот природа сама нарушает для него закон, чтобы почтить святого, и железо, удручавшее его тело, не тонет на воде, а сохраняется на па мять народу. Так, самоочищением от всякой мерзости и благодеяниями народу снискал Никита святость; он про должает служить ему и теперь.

Церковь во имя князя Андрея Смоленского, где покоятся его мощи, не сохранила ничего древнего. Усердие поновило все.

С особенной грустью вспоминал мой Аким о прошлом великолепии Горицкого монастыря, когда там был архиерейский дом и когда Амвросий Бантыш-Каменский положил в нем основание Гефсимании. Теперь уже все опустело, и только изредка бывает служение. По мере того, как идешь к Данилову монастырю, и Горицкий вправо растет по горе и виднеется яснее и красивее.

От времен древних мы в разговоре переходили и к новым временам. Главный доход города – рыба, говорил Аким. Но рыбой заведывает не город, а особая рыбачья слобода. Рыбы столько в озере, что можно наловить, по крайней мере, на 60 000 ассигнациями в год. Так по расчету Акима, конечно, в пять раз преувеличенному его воображением против статистической действительности, которую предлагают «Владмирские губернские ведомости». «Рыбаки, – продолжал он, – еще в озере запродали рыбу. Рыбаки переславские не русские, а все чухна: переселены Петром Великим. У них речь-то хоть и русская, да лица-то вовсе не русские. Ростом малы, безобразны. С нами, русскими, они не водятся, да и мы тоже с ними. У них и обычай другой, и нравы другие, чем наши». Это замечание Акима мне подтвердилось совершенно на том рыбаке, которому заказал я копченых сельдей и лодку на озере. Лицо у него чухонское, рост маленький. В обращении смесь низости с грубостью. «Сто раз поклонюсь в ноги, а не обидьте», – говорил он мне, не будучи доволен никакой платой за своих сельдей. Никогда не скажет этого русский простолюдин – и не будет кланяться в ноги из лишнего алтына.

Я сделаю замечание, относительно сближений русского народа с иностранцами. Когда переселяется к нам человек отдельный из другого народа, мы за него беремся и в третьем поколении претворяем его в нашу собственную народность. Когда же переселяется целое племя или колонии, тогда оно остается неприкосновенным и никак не смешивается с народонаселением русским. Возьмите в пример немецких колонистов в южных губерниях; возьмите татар, цыган, чувашей, мордву; сюда же относятся и корелы, переселенные Петром Великим в переславскую Рыбачью слободу. Они потеряли свой язык, но сохранили наружность и характер. Народ наш не воспримет в себя другого народа, из уважения как к своей собственной народности, так и к чужой.

В монастыре Данилове я, к сожалению, не нашел настоятеля. В ризнице не могли показать мне ничего примечательного. Любопытнейшие грамоты напечатаны в описании обители, которое составлено из подлинных монастырских бумаг и издано в 1834 году. У раки преподобного Даниила я увидел почтенного старца, который молился: седой, как лунь, высокого роста, сложения исполинского. Но старость брала уже свое в его нетвердых движениях. Этот поклонник святого, схоронивший жену свою в монастыре и часто посещающий ее могилу, – тот самый Алексей Петрович Столбов, который помог погорелым переславцам. Воспоминание о месте, где почивает преподобный Даниил, слилось в моем воображении с величавым видом благочестивого старца.

Аким возил меня на своей тележке в Веськово, село близ которого хранится ботик Петра Великого. Народ изготовлял дорогу для сановного лица. Влево на горе виден Горицкий монастырь во всей красоте своей. За Веськовым, на месте, называемом Гремяч, находится домик, достроенный августа 1-го дня 1803 года и в котором, по желанию переславских дворян, разрешено было хранить ботик Петра Великого. Березовая аллея ведет к нему. На этом самом месте был дворец Петра. Остатки его вовсе не существуют, но кое-где на земле видны еще следы оснований зданию. Березы, саженные Петром Великим, срублены чьей-то рукой. Осталось две, но это едва ли не внучки прежних. Аким, который все знает, уверял, что в этом дворце, когда он был цел, жили фрейлины Ягужинские, после они постриглись в Федоровском монастыре. Ботик поставлен в большой зале. Вот зерно русского флота! Вот игрушка отважного Петра, которому Переславское озеро было пер вой школой мореплавания! Сюда уезжал он из Москвы от матери, под предлогом, что едет молиться к Троице. Здесь тешил юный дух свой и воображал себе море. Число августа 1-е, выставленное на домике, напоминает тот крестный ход на озеро 1692 года, когда царь сам, при погружении креста в воду, палил из пушек со своих фрегатов.

Прочная постройка ботика весьма примечательна. Он вмале пророчит что-то великое. Тут навалены якори, мачты, топоры, канат, разные снасти… Об этом-то корабельном хламе народ говорит, как я слышал от извозчика, что все тут есть, всякое снадобье, все делал царь, все сам – и даже лапоть крестьянский плел да не доплел: сказал, что это самая трудная работа.

В верхнем этаже домика хранятся остатки окон из слюды от прежнего дворца. По слюде изображены красками воины и горожане в разных костюмах, русских, но более голландских. Вероятно, сделаны в Голландии.

Тут же в особом столе хранится и указ Петра Великого, писанный его собственной рукой: