Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Когда Виола училась на первом курсе бруталистского, сплошь бетон и стекло, университета, она познакомилась с Домиником Вильерсом, который бросил факультет искусств, но все еще топтался на обочине академического мира. Он представлялся эпигоном (Виоле пришлось посмотреть это в словаре) какого-то полуаристократического рода.{24} Репутация искушенного наркомана, выпускника дорогой частной школы и сына богатых родителей, с которыми он порвал, чтобы жить в бедности, как подобает художнику, создавала вокруг него некий ореол. Эта сомнительная слава и привлекла Виолу — хотя бы в силу того, что ей самой давно хотелось взбунтоваться и сбросить провинциально-буржуазные оковы.

Ко всему прочему, Доминик отличался невероятно эффектной внешностью, и Виола была польщена, когда он, с месяц походив кругами, все же спикировал (правда, летаргически, если такое в принципе возможно) на нее и спросил: «Ну что, ко мне?» В его убогой квартирке не оказалось ни одного эстампа — только множество холстов, будто бы облитых красками основных цветов.{25} «Сечешь?» — спросил он, польщенный, что она распознала его технику. Воспитанная на правилах лицемерия, Виола только подумала: так и я могу.

— Их покупают? — невинно спросила она — и прослушала размеренную лекцию о «подрыве товарно-денежных отношений между производителем и потребителем».

— То есть ты отдаешь их просто так? — удивилась Виола.

Единственный ребенок в семье, она не понимала, что значит отдавать просто так.

— Ого! — кратко высказался он, когда, обернувшись после восхищенного созерцания собственной живописи, увидел, что Виола лежит голышом на его несвежей постели.

Жил он на пособие, что было, по его выражению, круто, ведь получалось, что его занятия искусством оплачивает «сталинистское государство».

— В смысле, налогоплательщики? — уточнил Тедди.

Виола долгое время не приводила своего «кавалера» (это словечко выдал Тедди, он специально искал что-нибудь нейтральное) в дом, боясь, что мирные консервативные взгляды отца и сдержанная аккуратность его жилья в Йорке обернутся против нее. Она с отвращением думала про отцовский сад с ровными рядами сальвии, алиссума и лобелии красного, белого и синего цветов. Может, сразу высадить британский флаг? «Дело не в патриотизме, — возражал отец, — просто мне кажется, что эти цвета хорошо гармонируют».

— Сад, — выговорил Доминик.

Тедди ждал продолжения, которого не последовало.

— Тебе нравится? — подсказал он.

— Да, супер. А у моих родичей лабиринт.

— Лабиринт?

— Ага.

Доминик, к его чести, гордился своей «уравнительной политикой». «Герцоги или мусорщики — не вижу разницы», — заявлял он, хотя Виола подозревала, что герцогов среди его знакомых куда больше. Его, как он выражался, «родичи» жили в глуши Норфолка, происходили из охотничьих, стрелецких и рыбацких кланов и каким-то образом были связаны со знатью «по ту сторону одеяла». Виола ни разу с ними не встречалась: отчуждение никуда не исчезло даже после рождения Санни и Берти.

— Неужели они не хотят увидеть внуков? Грустно это, — сказал Тедди.

Виолу такое положение дел устраивало. Она сильно подозревала, что никогда не сможет соответствовать вкусам «родичей». Почему же Доминик, спросил у него Тедди, разорвал с ними отношения?

— Да так, дело житейское: наркота, живопись, политика. Они держат меня за прожигателя жизни, я держу их за фашистов.

— Ну что ж, он весьма и весьма недурен собой, — сказал Тедди, с трудом подыскивая хоть какие-то лестные слова, когда они с Виолой мыли посуду из-под салата с ветчиной и яблочного пирога, испеченного утром.

На кухне Тедди был мастером на все руки; Доминик тем временем после обеда прикорнул.

— Устал, наверное? — спросил Тедди.

Своего отца Виола никогда не видела ни спящим, ни дремлющим — ни даже просто лежащим — в шезлонге.

Когда Доминик проснулся, Тедди, не в силах придумать другое занятие (не предлагать же поиграть в настольные игры), достал фотоальбомы, в которых неуклюжесть его дочери была представлена в разные годы и во всех возможных проявлениях. Виола всегда плохо получалась на фотографиях.

— В жизни она гораздо милее, — сказал Тедди.

— Это точно: сексушка. — Доминик бросил на Виолу озорной взгляд.

Виола просияла. Она заметила, как скривился при этом отец, и подумала: «Привыкай. Твоя дочь давно уже не ребенок».

«Я трахаюсь, следовательно, я существую», — написала она когда-то, любуясь своим бунтарством, на титуле «Рассуждения о методе» Декарта.

В длинной веренице подружек Доминика она просто шла следующим номером и никак не могла понять, почему он остановился на ней. Ну что значит «остановился». Просто задержался, как выяснилось.

— Но ведь именно к тебе я всегда возвращаюсь, — сказал он.

«Вот кобель», — подумала Виола, впрочем не без удовлетворения. По большому счету оба они были слишком ленивы, и оставаться вместе им было проще, чем разбежаться.

Виола кое-как сдала выпускные экзамены, получив довольно низкие баллы по философии, истории Соединенных Штатов и британской литературе. «Это все равно никому не нужно, — говорила она. — Жизнь нужна для того, чтобы жить, а не шуршать справками». В ту пору она никому не сказала, как сильно переживала из-за своих результатов и как решила не ходить на выпускной, «чтобы не прогибаться перед бюрократами».

— Наверняка будешь потом локти кусать, — сказал тогда Тедди.

— Ты просто хочешь повесить на стенку мою фотографию в мантии и шапочке, чтобы похваляться перед кем попало, — раздраженно ответила она.

— Что же в этом плохого? — недоумевал Тедди.

— То есть оформлять отношения вы, как я понимаю, не собираетесь? — нерешительно спросил Тедди, когда Виола сообщила ему о первой беременности.

— В наше время никто не оформляет отношения, — снисходительно бросила она. — К чему эти устаревшие буржуазные условности. Чего ради мне приковывать себя наручниками к другому человеку только лишь в угоду авторитарному обществу?

— Это не зазорно, — сказал Тедди. — К «наручникам», как ты выразилась, рано или поздно привыкаешь.

Когда родился Санни, они жили в лондонском сквоте, бок о бок с десятком других обитателей. Помимо общей кухни и ванной, в их распоряжении оказалась одна комната, которую они условно считали своей; там было не повернуться от картин Доминика и предметов детского обихода, которые купил Тедди, когда понял, что никто другой и не почешется. Его тревожило, что Виола не имеет ни малейшего представления о материнских обязанностях.

— Малышу понадобятся кроватка и ванночка, — говорил он дочери.

— Спать будет в ящике комода, — отвечала Виола, — а купать можно в раковине. («И это правильно, — поддакивал Доминик, — беднота всегда жила именно так».)

Спать будет в ящике? Кто, ее родное дитя? Тедди залез в свои сбережения и приобрел кроватку, детскую коляску и ванночку.

Доминик не завершил, по сути дела, ни одной картины. Время от времени он, несмотря на свое демонстративное презрение к экономике капитализма, выставлял что-то на продажу, но его искусство и даром было никому не нужно. Виола спрашивала себя: не завалит ли их в один прекрасный день груда холстов? Денег, естественно, у них не было. Доминик не желал одалживаться у своей родни.

— Он не поступается принципами, и это очень благородно, — поделилась Виола с отцом.

— Очень, — согласился Тедди.

Дочь попыталась ему втолковать, что решение жить в сквоте было вполне логичным:

— …считать, будто земля может находиться в частной собственности, хотя это общий для всех природный ресурс…

На этом аргумент (и притом чужой, даже не ее собственный) увял. Она неделями не высыпалась. По ночам Санни орал как оглашенный, словно от неизбывного горя из-за потери былой славы. (Между прочим, от этой потери он так и не оправился.) Как-то раз Тедди появился на пороге сквота со словами:

— Извини, что без приглашения, а иначе неизвестно, когда бы я наконец увидел малыша.

Это явно было ей упреком за то, что она не притащила ребенка к нему на смотрины, хотя сама еле передвигала ноги. Тедди привез букет цветов, коробку шоколада и комплект ползунков.

— Магазин товаров для матери и ребенка, новый, вы туда еще не наведались? Жаль, что в твоем детстве такой одежды не было — одни распашонки да пинетки. У нас это называлось «детское приданое». Может, позволишь мне войти?.. Так это и есть сквот, да? — уточнил он, протискиваясь по коридору среди велосипедов, по большей части сломанных, и картонных коробок.

(«О, я была радикалкой, даже анархисткой, — заявляла Виола годы спустя. — Жить в лондонском сквоте — чудесное было времечко», хотя на самом деле она постоянно мерзла, хандрила и томилась от одиночества, не говоря уже о том, что материнство связало ее по рукам и ногам.)