Второе рождение Жолта Керекеша - Шандор Тот

— За что? А-а, понятно: Ливи переметнулась к нему.

Жолт сердито и растерянно заморгал. Бывали минуты, до странности непонятные, когда простейшая, элементарная истина сбивала его почему-то с ног — эту слабость он сам за собой замечал, — и в эти минуты он все с ожесточением отрицал.

— Вовсе не из-за этого!

— Из-за чего же тогда?

— Да просто из-за его прекрасных глаз.

— И ты его за это избил?

— Терпеть не могу пучеглазых.

Объяснение было неубедительным, и Дани в знак сомнения подвигал ушами. У него это получалось великолепно. И по этому движению Жолт отчетливо понял, что Дани ему не верит. Ну, и не надо, с холодной злостью подумал он.

— Если хочешь знать, мы и сейчас еще по-настоящему не в разводе, — сказал Жолт.

— А почему?

— А потому, что разводит только священник.

— Все ясно, — сказал Дани и, так как многие из привычек Жолта были ему прекрасно известны, не стал настаивать на продолжении разговора. — Здесь родник с одиннадцатью скотопоилками, — заметил он.

Но Жолт не пожелал менять тему:

— А ведь Ливи экстра-малютка!

Дани молчал, и тогда Жолт поправился:

— Не малютка, но экстра.

Они уже одолевали крутой подъем, и, казалось бы, чрезмерное напряжение должно было оборвать разговор. Но Жолт упрямо продолжал говорить, чувствуя в горле какой-то набухающий ком. Ему хотелось сгладить неловкую увертку, с помощью которой он пытался уклониться от истины, но получилось совсем неуклюже, и оба знали, что лишь из ревности, мести он поколотил пучеглазого.

— Но несмотря ни на что, — сказал Жолт, — я найду себе другую подругу.

— Ну конечно! — скупо ответил Дани.

— Папа тоже женился дважды, — продолжал Жолт, — и оба раза на Магдах. Здорово, правда? — Он принужденно засмеялся.

Дани молчал.

— Обе Магды вполне приличные жены. Каждая, конечно, по-своему.

Дани было уже просто невмоготу. Он давно потерял нить разговора.

— Поправилась тебе девочка в синем? — спросил он.

Жолт ухватился за вопрос моментально:

— Девочка-экстра…

— Я сочинил про нее стихи. «Синяя девочка высотой с телебашенку, щекочут пятки ее головастики». А теперь давай ты.

Жолт мигом нанес ответный удар:

— «Даже вообразить невозможно причину, отчего Дани такой дурачина!»

— Старо, — пренебрежительно бросил Дани. — Рифма давным-давно известная.

Жолт не возразил ничего.

*

Крутой подъем кончался. А вон и дом для туристов, похожий на охотничий, но громоздкий и слишком парадный.

Друзья стремительно промчались мимо него. Место было удивительно живописное, однако их оно привлечь не могло. Там повсюду были туристы. Одни, осоловев от еды, расположились на траве. Другие, развалившись на стульях, сидели за столиками, покрытыми красными скатертями, пили пиво и кока-колу.

Через несколько минут ходьбы туристы из виду исчезли. Ребята подошли к плато Ко?пар. Оно походило на лысый человеческий череп с остроконечной макушкой. Вокруг зеленели мохнатые леса, а на плато отважились взобраться лишь одинокие буки да за серовато-белую каменистую почву цеплялась чахлая, уже пожелтевшая трава. Туда вели отдельные тропинки, но они обрывались у подножия плато, словно путешественники, испуганные видом серого лысого черепа, в нерешительности останавливались и поворачивали назад.

Друзья даже не взглянули на эти неровные, внезапно обрывавшиеся тропки и продолжали идти вперед.

— Слева должна быть земляничная поляна, — сказал неуверенно Дани.

— Какая еще земляничная? — не желая признаться, что он ее забыл, агрессивно откликнулся Жолт.

Он шел, не сбавляя шага, уверенный в том, что инстинкт его не обманет. На плато его, правда, покачивало, будто он шел в полусне, и он не чувствовал даже тяжести рюкзака. А когда они добрались до вершины, Жолт на секунду остановился и повернулся лицом к ветру, гнавшему облака. Облака были белые и цвета дождя и стлались над землей низко-низко. Лицо и руки Жолта омывала легкая прохлада.

— Ветер южный, — опрометчиво сказал он.

— Западный, — поправил немедленно Дани.

В другое время Жолт стал бы спорить, потому что давно и очень хотел, чтобы в этот день дул южный ветер. Но сейчас замечание Дани всего лишь на миг вытряхнуло его из состояния восторженности и счастья.

Остро пахло сосной, небо было так близко, что его можно было, казалось, коснуться рукой, и каждой клеточкой своего существа Жолт чувствовал, что знакомое «корыто» близко — на южной стороне плато. «Корытом» была впадина, похожая на круглую комнату, где в прошлом году из камня был сложен очаг. Еще немного — и в очаге запылает огонь, затрещит сосновый валежник, зашипит на вертеле сало…

И нет на свете большего счастья, чем знать, что все это будет и будет сделано своими руками. Грязными от сажи, исцарапанными руками сгребет он сухую сосновую хвою и станет поддерживать в очаге огонь; одежда его измажется, лицо вспотеет; он будет бродить по лесу, выслеживать косуль, разыскивать гнезда фазанов, собирать птичьи яйца: голубые, в крапинку… Да не все ли равно какие… Главное же, самое главное, что никто не будет на него наседать: «Жолт, Жолт, Жолт, перестань, умойся, перевяжи палец, иначе тебе грозит сепсис». Здесь, в Тёрёкмезё, ничего этого нет! Здесь, в Тёрёкмезё, не надо никому подчиняться.

Дани умница, но командует в Тёрёкмезё не он, здесь Дани сделает все, что ему прикажет Жолт. Тёрёкмезё громоздится над миром, Тёрёкмезё — царство свободы, и это царство — в полном владении Жолта.

И вместе с тем в душе Жолта шевельнулось смутное недовольство: небольшой клочок земли под названием «Тёрёкмезё» превратился для него в нечто космическое. Конечно, если сравнить его с домашней клеткой, где свобода раздроблена на минуты, где он связан по рукам и ногам ко всему глухими приказами… В общем, нынешняя свобода, эта крохотная свобода, хороша, очень хороша, она прекрасна. Но где лихие собачьи упряжки Джека Лондона, где разумные дельфины, где Алиса, где прирученный лев, где саванны, джунгли, моря, где ошеломляющая, головокружительная высота, с которой словно бы начинает развертываться географическая карта мира! Он как-то видел в кинематографе съемки, сделанные с вертолета, и сердце его дрогнуло тогда от восторга. Мир распахивался с высоты, пугая и восхищая; поля, города, Дунай — все-все претворялось именно так, как под портативным японским микроскопом ножка блохи; он прилепил ее к стеклу и не ждал ничего особенного, а потом… Он едва сдержался, он чуть не взвизгнул, когда в черной лохматой палочке вдруг открылись алые ручейки, пульсирующие облачка, сверкающие золотом ниточки паутины, какие-то черные головки, похожие на головы мостовых опорных быков, и, наконец, озерцо, освещенное желтым светом, и на нем стройные лодочки и даже погруженные вглубь весла. «Ага, — со злостью пробормотал тогда Жолт, — я уже долго живу на свете, а такого еще не видел». И он не мог оторвать глаз от открывавшегося под микроскопом совсем нового, неведомого ему мира, от нежданных чудес, когда под увеличивающей в триста раз линзой он рассматривал то лепесток цветка, то щепотку муки, то нитку, то капельку крови.

Вполне возможно, что именно микроскоп породил в нем страх, подобный тому, какой бывает от грянувшего внезапно мощного громового раската, страх, который непрерывно его подгонял, заставлял мчаться туда, где он мог познать новые ощущения, где что-то есть, происходит, но происходит и есть без него.

Во время прогулок, которые ему разрешали или которые он совершал самовольно, Жолта огорчала лишь быстротечность времени. Он считал бы себя очень несчастным, если бы постоянно таскал с собой в памяти скучные приказания отца. Но он поступал с ними иначе, он выбрасывал их из головы на первом же перекрестке, как выбрасывают ненужный хлам, но всегда с чувством неясной горечи: нет, он от них не избавился, на обратном пути они снова окажутся с ним.

И не было еще случая, чтоб он не ощутил бега времени. Как бы ярко ни светило, ни жарило солнце, после двенадцати оно пускалось по небу вскачь и неожиданно, вдруг скрывалось. И тогда наступали сумерки, а за ними падала темнота.

Жолт все прибавлял шагу, и Дани намного отстал. Вот уже показался знакомый хвойный лес, а потом и овражек в виде корыта.

— Жолт, — сказал запыхавшийся Дани. — уже четверть третьего. — В его голосе звучал вполне понятный испуг.

— Не беспокойся. Будет и больше.

— Мы опоздаем на поезд.

— По-твоему, Даниэль, существует всего один поезд? Их множество, поездов, которые идут в Будапешт. Надеюсь, старик, ты не наобещал своим какой-нибудь глупости.

— Да нет же. Я просто сказал, что вернусь домой вечером.

— Вечером. О'кэй. Ручаюсь, что к вечеру ты будешь дома. Но если ты очень волнуешься, отправляйся назад. Зеленый указатель…